Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле
— Вам тоже кажется это смешным, да?
— Господи, конечно. Над вами просто посмеялись. Где этот ваш шофер стибрил у вас фиалки?
— Не доезжая автострады на Оксер.
— Он наверняка часто ездит по Шестому шоссе, и у него там повсюду знакомые. Он предупредил их по телефону, и они устроили спектакль по мотивам сказочки про Мальчика-с-пальчика, только в нем все наоборот.
— А жандарм? Вы думаете, жандарм тоже может поддаться на такую глупость?
— А если он друг или родственник хозяина станции обслуживания? Разве этого не может быть? А потом, вы думаете, жандармом становятся от большого ума?
Она смотрела на свою забинтованную руку, и у нее было такое же выражение, как в кафе в Шалоне, когда он наблюдал за ней через стекло. Ресторан опустел. Филипп сказал, что шутки иногда оборачиваются неприятностью, что она, наверное, сильно сопротивлялась там, на станции обслуживания, когда ее хотели просто напугать, и сама повредила себе руку. Или же ей стало дурно, и она упала на нее.
— Я никогда в жизни не падала в обморок.
— Но это совсем не означает, что вы не можете упасть.
Она кивнула. Он увидел, что ей нужно только одно — чтобы ее успокоили. Было около часа ночи. Если они не перестанут обсуждать эту нелепую историю, он так и не ляжет к ней в постель. И он сказал ей, что хватит, те, кто сыграл с нею эту злую шутку, были бы счастливы, если бы узнали, что она до сих пор думает о ней.
— Улыбнитесь-ка лучше, я еще не видел, как вы улыбаетесь.
Она улыбнулась. Она явно старалась забыть все, что произошло с нею, но даст ли ей забыть рука, ведь она болит? Рука, пожалуй, может оказаться серьезным препятствием. Глядя на маленькие, ослепительные белые зубы своей спутницы — два передних слегка расходились в стороны, — Филипп робко спросил:
— А ваши глаза я тоже могу увидеть?
Она кивнула, но улыбка сошла с ее лица. Он протянул руку над столиком и снял с нее очки. Она не противилась, она сидела молча, не шелохнувшись, она даже не прищурилась, чтобы попытаться видеть, и глаза ее были непроницаемы, в них отражался лишь свет ламп. Смущенно, только потому, что он понимал — нужно прервать это молчание, он спросил:
— Как я сейчас выгляжу?
Она могла бы ответить: расплывчато, неясно, в стиле Пикассо, или, защищаясь, могла сказать, что он выглядит как типичный прихлебатель, или еще что-нибудь в этом роде. Но она сказала:
— Пожалуйста, поцелуйте меня.
Он знаком попросил, чтобы она приблизила к нему свое лицо. Она повиновалась. Он нежно поцеловал ее. Губы у нее были теплые, неподвижные. Он надел ей очки. Она смотрела на скатерть. Он спросил ее, все с тем же непонятным ему смущением в голосе, сколько в ее номере ваз, которые будут разбиты. В ответ, словно подтрунивая над самой собой, она лишь усмехнулась и поклялась ему тихим, изменившимся голосом, что она будет послушной, «это правда, обещаю вам», потом вдруг подняла на него глаза, и он понял, что она хочет сказать ему что-то, но слова не идут с ее губ. Она только сказала, что такие вот цыгане-бретонцы-китайцы родом из Меца в ее вкусе…
Утром она приняла ванну. Тихим голосом заказала по телефону кофе, в дверях взяла у горничной поднос с завтраком и отдала ей погладить свой костюм, который уже высох. Она выпила две чашки безвкусной бурды, разглядывая лежавшего на ее кровати чужого мужчину, который уже стал ей близок. Потом, не выдержав, она заперлась в ванной комнате и изучила содержимое его бумажника. Он оказался не Жоржем, а Филиппом Филантери, родился в Париже и был моложе ее ровно на шесть дней. Ей было приятно узнать, что оба они родились под одним знаком зодиака, а следовательно, их гороскопы хотя бы не будут противоположными, но когда она увидела билет на пароход, ее охватила паника. Он действительно отплывал четырнадцатого, в одиннадцать часов, с набережной Жёльет, только не в Гвинею, а в Каир. Так ей и надо, нечего было лезть в бумажник.
Она приготовила ему ванну и заказала плотный завтрак, который он проглотил с большим аппетитом прямо в ванне. Дани, завернувшись в простыню, сидела на ее краю, рядом с ним, и он время от времени целовал ее. Он был спокоен. Она смотрела на его мокрые волосы, огромные черные жуликоватые глаза, невероятно длинные ресницы и крепкие мускулы, ходившие под кожей, и, как могла, уговаривала самое себя. Да, у него нет ни су, встреть он не ее, а любую женщину, все было бы так же. Тогда чего же она хочет? Она говорила себе: боже мой, сегодня уже воскресенье, двенадцатое июля, но он может передумать и не уехать…
Он попросил по телефону, чтобы ему принесли его чемоданчик, который он оставил в своем номере, достал из него помятый светлый летний костюм и надел его, повязав черный галстук. Он сказал, что носит только черные галстуки, так как у него недавно умерла мать. Потом он помог одеться Дани. Он попросил ее остаться в простых очках, но она соврала, что это невозможно, так как они слишком слабые. Он сказал, что мог бы сам вести машину. Она осталась в простых очках.
Ночью шел дождь и его блестящие жемчужины лежали на кузове Стремительной птицы. Когда они проезжали Турнюс, показались первые лучи солнца. Макон встретил их звоном колоколов — звонили к обедне. Она сказала, что если он не возражает, она не поедет к своим друзьям в Монте-Карло, а останется с ним до его отплытия. Но он повторил, что никуда не уплывает.
Они откинули верх машины. После Вильфранша, чтобы не ехать через Лион, он свернул на какую-то дорогу, которая вилась между скалами. Навстречу им попадались почти одни грузовики. Он свободно ориентировался на этой трассе, видно, ездил по ней не раз. Подъезжая к Тассен-ла-Деми-Люн, она вспомнила о парочке, которую встретила накануне в придорожном ресторане около Фонтенбло, и в памяти сразу всплыла вся вчерашняя история. Сейчас она казалась ей какой-то фантастикой, и все же в ней снова проснулся страх. Она придвинулась к своему спутнику, на минутку прильнула головой к его плечу, и все прошло.
О себе он говорил мало, но без конца задавал вопросы ей. Самые щекотливые из них — чья у нее машина и кто ее ждет в Монте-Карло — она обходила как могла. Туманно рассказала о своем «рекламном деле», точно описав агентство, в котором она работала, только без Каравая. Стараясь переменить тему, она стала вспоминать приют. А где-то в глубине ее души Мамуля в это время говорила: «Будь я жива, он бы сейчас не выглядел таким красавчиком, уж поверь мне. И я бы его наказала не за то, что ты сразу легла с ним в постель, а за то, что он хочет причинить тебе зло. А пока скажи ему, чтобы не гнал так, иначе вы оба отправитесь на тот свет без покаяния да еще разобьете чужую машину».
После Живора они переехали через Рону и оказались на Седьмом шоссе, которое шло вдоль реки, пересекая празднично украшенные городки Сен-Ранбер д’Альбон, Сен-Валлье, Тен-д’Эрмитаж. Не доезжая нескольких километров до Баланса, они остановились пообедать.
Солнце уже грело по-южному жарко, вокруг говорили с южным акцентом. Дани изо всех сил старалась не выдать ни жестом, ни взглядом то, что вдруг захлестнуло ее. Наверное, вот это и есть счастье. Они сидели за столиком в саду — именно так сидеть она мечтала вчера, — и она даже нашла в меню спагетти. Он рассказывал ей о таких местах, о которых, она призналась в этом, она и не слышала. Там они смогут вечером любить друг друга, купаться и завтра снова любить, и так — столько дней, сколько она пожелает. Она заказала себе малину и сказала, что они поедут в Сент-Мари-де-ла-Мер, что это, наверное, самое подходящее место для цыгана, даже если он и не настоящий цыган.
Он ушел на несколько минут, чтобы позвонить «одному приятелю». Когда он вернулся, она догадалась, что он чем-то озабочен. Даже улыбка его стала какой-то иной. Оплачивая счет, она поняла, что он звонил не в Мец и не в Париж, это стоило бы гораздо дороже. Неуклюже орудуя правой рукой, она не смогла скрыть, что вынимает деньги из фирменного конверта, в котором выдают жалованье, но он ни о чем не спросил ее, может, и не заметил этого. «Вместо того, чтобы рыться в чужом бумажнике, надо было заранее все предусмотреть и вынуть деньги из конверта», — упрекнула она себя.
Они проехали через Баланс, светлый городок с высокими платанами, и оказались в совершенно новом для нее краю, более солнечном и, пожалуй, более близком ей, чем все, где она бывала до сих пор. Дорога шла над Роной, обмелевшей, высыхающей между песчаными косами, и после Монтелимара и земля, и скалы, и деревья казались грубым детищем солнца.
Рука у Дани больше не болела. Филипп вел машину быстро и, судя по его лицу, которое всегда будет стоять перед ее глазами, о чем-то сосредоточенно думал. Она раскуривала для него сигареты, иногда снова брала их у него, чтобы сделать несколько затяжек той же сигаретой, что и он. Она радовалась, когда ему приходилось замедлять ход, потому что он тогда поворачивался к ней, целовал ее или же, как бы ободряя ее, клал ей на колени руку.
