Морье Дю - Полет сокола
-- Я люблю эту комнату, -- сказала синьора. -- Она такая спокойная. Как только мы сюда переехали, я сказала мужу: .
Зеленые стены. Стулья с высокими прямыми спинками обтянуты полосатой тканью. До блеска натертый пол. На стене еще одна современная картина -огромные подсолнухи. Синьора подошла к роялю; он стоял на месте двуспальной кровати моей матери.
-- Если хотите, можете курить. Мне это не мешает. Ну а теперь -.
Я подошел к окну и сквозь ветки дерева посмотрел в сад. Дерево сильно разрослось. Простертые словно крылья ветви почти касались стены. Мяч, если он все еще там, спрятан в самой гуще.
Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль...
Знойное июльское солнце пекло мощеную дорожку, гулко раздавались шаги адъютанта, который, относя багаж, маршировал взад-вперед между домом и машиной. Марта была на мессе в Сан Донато.
-- Быстрее... быстрее... -- торопила моя мать. -- Комендант ждать не будет.
Мне надо было найти фотографию Альдо. Альдо перед тем, как его сбили. Альдо в форме с крылышками -- знаком различия военного летчика.
-- Хватит искать. Марта пришлет.
-- Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане.
Итак, вниз по лестнице. Так и синьора -- все выше, выше, затем вниз, повторяя фразу еще и еще, беззаботно, весело. В нет ничего волнующего, и чтобы она тронула душу, надо быть таким, как я, групповодом, возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее.
Она сказала:
-- Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена.
Возможно, мы получаем ту смерть, какую заслужили. Так, моя мать поразившим ее чрево раком заплатила за сомнительные удовольствия этой двуспальной кровати; комендант, да и мой отец тоже, пресыщенные тем, что когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных: один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож?
Я сел на стул и остановил взгляд на синьоре Бутали. Игра на рояле оживила супругу ректора, ее бледное лицо слегка порозовело. В музыке, подумал я, она обретает избавление и возможность хоть на время забыть о больном муже. Я бесстрастно изучал сидящую передо мной женщину. Моя ровесница или немного старше. Тридцать пять или тридцать шесть. Возраст для сожалений, для нежданной любви, для драмы. Возраст... открывать дверь посетителям, которые приходят после десяти вечера.
Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что теперь он стоит в этой комнате и ей не надо бежать вниз, как делала моя мать.
-- Да, -- сказала она в трубку. -- Они у меня.
Что-то мне подсказало: она говорит о книгах. Должно быть, ректор нетерпелив. Я также предположил, что он спрашивает, одна ли она, поскольку синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних.
-- Нет-нет, не сейчас. Позвони попозже. -- Она чересчур поспешно положила трубку.
Следуя ходу своих мыслей, я спросил, лучше ли ректору, что было довольно глупо с моей стороны. Она на мгновение смутилась. Но тут же оправилась.
-- О да, -- сказала она. -- Гораздо лучше. Здесь у меня много дел по дому, иначе я не уехала бы из Рима.
Неужели она подумала, будто я обвиняю ее в недостатке внимания к мужу? Видимо, да. Во всяком случае, я подозревал, что этот краткий телефонный разговор, который только что закончился, был не с Римом.
Очарование прошло, и она больше не садилась за рояль. Когда зазвонил телефон, я встал. Теперь я посмотрел на часы.
-- Вы были очень любезны, синьора, -- сказал я, -- и доставили мне огромное удовольствие. Я не могу больше злоупотреблять вашим драгоценным временем.
-- А я вашим, -- сказала она. -- Приходите еще. Как, вы сказали, вас зовут?
-- Фаббио, -- напомнил я. -- Армино Фаббио.
-- Я уверена, что они очень рады иметь такого сотрудника, -- сказала она. -- Надеюсь, синьор Фосси скоро выздоровеет. Пожалуйста, передайте ему от меня привет. И синьорине Катти.
Она уже направилась к двери. Телефонный звонок спугнул волшебство. Следом за синьорой Бутали я прошел через площадку и стал спускаться по лестнице. Наверное, она устроила спальню в той комнате, которую мы оставляли для гостей. Она выходила на юго-восток, на виа деи Соньи и задние фасады старых монастырских зданий, где теперь помещается городская больница.
-- Еще раз благодарю вас, синьора, -- сказал я.
Она ответила любезной, но чисто машинальной улыбкой.
-- Не стоит благодарности. Мне нравится играть для тех, кто любит музыку.
Когда мы спустились в холл, синьора взяла книги со стула, из чего следовало заключить, что она отнесет их наверх.
-- Они наверняка вас заинтересуют, -- заметил я. -- Конечно, если вы читаете по-немецки.
-- Я не читаю, -- ограничилась она коротким ответом.
У меня не было предлога для дальнейшей задержки. Я был посторонним, она и так уделила мне слишком много времени. Дом, мой дом был столь же равнодушен ко мне. Я улыбнулся, склонился над протянутой мне рукой и вышел.
Дверь закрылась. По выложенной плитами дорожке я дошел до садовой калитки и вышел на улицу. Ковылявшая вдали сутулая старуха, мелькнувшая за углом сутана священника, обнюхивающая стену собака, даже яркий день -- все это принадлежало современности, принадлежало тому Руффано, который не был моим.
Англичане говорят, что надо убивать двух птиц одним камнем. С тем же успехом я мог бы совместить второго из явившихся мне призраков с первым. Вместо того чтобы сразу вернуться в библиотеку, я стал спускаться с холма к часовне Оньиссанти. С косоглазым сапожником следовало встретиться на его территории. Еще не дойдя до угла улицы, я увидел, что там собралась небольшая толпа. Люди высовывались из окон, и среди них угрюмый страж часовни. Почти у самой лестницы стояла машина. Полицейская машина. В нее сажали мужчину и женщину. Я отступил в сторону и дождался пока она не развернулась и не уехала. Шумная толпа закрывала от меня машину и тех, кто в ней сидел. Вскоре толпа немного рассеялась, но люди продолжали что-то обсуждать и оживленно жестикулировать. Я обратился к круглоглазой женщине с плачущим ребенком на руках.
-- Кого-то арестовали? -- спросил я.
Она с готовностью повернулась ко мне, как и все женщины в толпе, горя желанием поделиться с прохожим имеющейся у нее информацией.
-- Это синьор Джиджи и его сестра, -- сказала она. -- Нет, их, слава Богу, не арестовали, но полицейские все равно приехали за ними, чтобы опознать труп. Говорят, это труп той женщины, которую убили в Риме, это было в газетах, и, может, это труп их постоялицы, так они говорят, женщины, которая жила у них несколько месяцев. Она выпивала и исчезла два дня назад, ничего никому не сказав, и теперь они гадают, и полиция гадает, и весь квартал гадает, не она ли это самая, не бедная ли Марта Зампини?
Женщина все еще говорила, ребенок все еще плакал, когда я отвернулся и с сильно бьющимся сердцем пошел обратно по улице.
ГЛАВА 8
На пьяцца делла Вита я купил газету и, остановившись под колоннадой, стал лихорадочно ее перелистывать. Про убийство ни слова. Видимо, полиция изучала информацию о пропавших в провинции и теперь вызвала брата и сестру Джиджи в Рим для опознания тела. Возможно, и нет. Возможно, римская полиция выслала для опознания что-нибудь из одежды... шали, корзины. Наверное, этого вполне достаточно.
А что дальше? Где разгадка преступления? Причина ограбления? Полиция никогда не узнает, что вскоре после полуночи некто вложил в руку жертвы купюру достоинством в десять тысяч лир. Деньги истрачены, они успели перейти от вора и убийцы в десятки рук. Вора и убийцу никогда не поймают. Как и того, кто вложил деньги в руку убитой. Оба они должны нести бремя вины.
Когда я вернулся в библиотеку, секретарша и другие сотрудники уже давно вернулись с перерыва. Было около трех часов. Все уставились на меня, будто знали, что я побывал в часовне Оньиссанти и с какой целью.
Как ни в чем не бывало я подошел к книжным полкам и занялся разборкой немецких книг, хоть и без прежнего интереса. Лицо покойной Марты, за последние три дня отступившее в тень, вновь стояло передо мной. Сомнений не оставалось. Но мучила меня не та Марта, которую я знал в прошлом, а лежащая как груда тряпья пьяная старуха, какой она стала. Откуда этот кислый, затхлый запах? Марта... такая опрятная, чистоплотная, вечно что-то стиравшая, гладившая, складывавшая чистое белье, прибиравшая в платяных шкафах? Ответить на мой вопрос могли только двое -- сапожник и его сестра. Конечно, они все знают. Они могли бы во всех отвратительных подробностях, год за годом пересказать мне историю ее падения.
Разумеется, то была наша вина. Моей матери и моя. Мы могли бы написать ей из Турина. Я мог бы написать. Навести справки. А потом из своего генуэзского агентства позвонить в Руффано и попросить предоставить информацию. Я этого не сделал. Прошло двадцать лет. И с каждым годом Марта опускалась все ниже.
