Анатолий Степанов - Привал странников
Сеню отправили в камеру отсыпаться, Ларионов и Казарян ушли, а Смирнов все сидел в кабинете — не было сил и желания перемещаться в пространстве. Без стука отворилась дверь, и вошел Сам. Александр вскочил:
— Товарищ комиссар…
— Сиди, сиди, — расслабленно махнул рукой Сам. — Ребят отпустил?
— Так точно. А что — нужно?
— Да нет. Пусть отдыхают, умаялись. У тебя курить что есть?
Смирнов пошарил по карманам, вытащил пустую пачку "Беломора", скомкал ее и бросил в урну. Посмотрел виновато на Ивана Васильевича и вдруг вспомнил: выдвинул ящик стола, достал роскошную черно-зеленую коробку "Герцеговины Флор".
— Ты, как Сталин, — сказал Иван Васильевич. — "Герцеговину Флор" куришь.
— Так ведь не было вчера в буфете ничего, вот и взял эти.
— Чего оправдываешься? Кури, что хочешь. — Сам затянулся еще раз. Слабенькие и кислые. Ты с которого часа сегодня?
— С шести утра.
— Так какого черта здесь торчишь?
— Сейчас пойду, — пообещал Смирнов, не двигаясь.
— Гоп-стоп размотал?
— Да вроде бы.
— Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? — Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. А в Тимирязевском лесу того… как его там?
— Ленька Жбан.
— По-моему там междусобойчик, Саша.
Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. И неяркие огни сада "Эрмитаж" за окном. Не сезон еще.
По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет — гуляли, вовсю гуляли по улицах москвичи. Да и куда деваться — в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.
На метро доехал до станции "Аэропорт". На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом, буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икрой. За все про все — червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился встоячку за мраморным столиком. Не торопясь, единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда червяк — противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.
— Иваныч, я на тебя обиды не держу…
— Давно в Москве? — перебил его Смирнов.
— Вчерась прибыл.
— Смотри у меня, — пригрозил Смирнов и ушел из пивной.
На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома — дом два "а", дом два "б", дом два "в".
К двери кнопкой пришпилена записка. "Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого". Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.
У Гольдиных забивали "козла". За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин и со страшной силой колотили по некрашенной столешнице костяшками домино. Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.
Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали "За боевые заслуги". Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки — районная, учрежденческие, школьные — заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось Яше, пришлось самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помошники напросился Алик — собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Энтон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.
Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих детях (хотя и своих было немало: Пашка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня) и мела окрестности — была дворником ЖЭКа.
— Шолом-алейхем, евреи! — рявкнул от дверей Смирнов. Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего поднятием свободных от костяшек рук, а Роза обрадовалась искренне:
— Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею, хорошие макароны, ребята очень хвалили.
— Да не надо, Роза, возиться, — фальшиво отказываясь от обеда, отмахнулся Александр и сел рядом с ней на кровать.
— Выпимши, что ли? — не оборачиваясь спросил Алик.
— Устал, — ответил Александр и обеими руками растер несобранное свое лицо.
Алик обернулся на мгновение, глянул, и мгновенья было достаточно, чтобы определить:
— Устал и выпимши.
Не стал он опровергать Алика, откинулся на кровати, плечами и затылком уперся в стенку. Повело в сон, и он, чтобы бодрствовать, пялил глаза на компашку. Вернулась Роза с кастрюлей.
— Продвиньтесь! — приказала она козлодавам. — Дайте человеку поесть.
— Я из кастрюли, Роза. Давай ее сюда.
— Из кастрюли некрасиво, заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру.
Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.
— Вкусно, — решил он, пожевав. — Спасибо тебе, Роза.
— Ты ешь, ешь, — жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: — Все, "козла" в хлев. Чай пить будем. — И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.
— Ты зачем хулиганишь, Розка? — сурово вопросил Яша.
— Тебя не спросила, — объяснила Роза. — Лешка, стаканы неси!
Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающий, горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:
— Как живете, караси?
— Ничего себе, мерси, — как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:
— А ты? Убийцу словил?
— Какого еще убийцу?
— Саня, ты с нами как с маленькими, — вступила в разговор Роза. — Сам участковый мне, как ответственному за здоровый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.
— Вот пусть сам участковый и ловит, — впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали "Сам".
— Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас по убийцам, сказал Яша. — Так поймал или не поймал?
— Поймаю.
— Да… — приступил к размышлению Яша. — Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок…
— Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, — негромко предположил Виллен, глядя в стакан.
— Полегче, Виля, — предупредил Александр.
— А я что? А я — ничего. — Виллен поднял голову. — Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленные.
— Но живем, — перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, — живем, не тужим.
— Вот и плохо, что не тужим! — не выдержал все-таки Александр. Кончай, Саня о Сталине, давай об убийце, — кощунственно предложил Алик.
— Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.
— Чуть что — сопляк! — обиделся Алик. — Я не виноват, что не воевал.
Все притихли осуждающе.
Александр вздохнул и заставил себя сказать:
— Извините меня, братцы. Устал.
— Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, — позлорадствовал Виллен.
