Пьер Маньян - Дом убийств
У Шармен вырвался почти звериный вопль:
— Патрис!
Она соскочила с постели и, прижав руки к обнаженной груди, задыхаясь, стояла рядом с Серафеном, который отступил на два шага.
— Патрис! — повторила она.
В ее помутившемся сознании выстрелы прозвучали, как два слога этого имени, и она выкрикнула то, что слышала. Уже давно она ожидала несчастья — слишком много Патрис смотрелся в находившиеся в пределах его досягаемости зеркала. В Шармен вызревала неколебимая уверенность, что однажды он не вынесет больше зрелища этой маски арлекина, словно намалеванной художником-кубистом, и разнесет ее выстрелом.
— Патрис… — прохрипела она.
Внезапно Серафен обнаружил ее рядом с собой совершенно одетой. Сжигавшее их искушение развеялось, как обманчивый дым.
— Это снаружи… — прошептал Серафен.
Он не успел договорить, как раздались еще два выстрела. Шармен выбежала в коридор, распахнула потайную дверь и вихрем слетела по лестнице на узкое крыльцо. Вдалеке между деревьями, скрещиваясь, вспыхивая в лунном свете, быстро двигались огоньки. Шармен бросилась туда. Она мчалась, будто затравленное животное. В это мгновение она начисто позабыла о Серафене — тревога и ужас целиком поглотили ее существо. Патрис… Сестра и брат, отрезанные от матери ее глухотой, они с самого детства любили друг друга, как тайные и нежные сообщники. Патрис… Его красивое лицо романтического подростка, который, опершись подбородком на руку, мог часами любоваться проплывавшими по небу облаками, маленькими, всегда новыми под заливавшим их светом деревеньками, которые, словно приглашали их посетить, серебристым рубцом Дюранс на темном лике долины… Как часто, указывая на этот пейзаж, Патрис говорил ей: «Вот все, что мне нужно для счастья. Остальной мир не вызывает во мне никакого любопытства. Я люблю только это и тебя — когда ты склоняешься над своим пианино…» Патрис, любивший покой и мир, Патрис, чья душа была убита войной.
Не разбирая дороги, она мчалась навстречу огонькам, которые стремительно приближались со стороны фермы. За решеткой паддока выли обезумевшие собаки.
Разум подсказывал Серафену, что он должен бежать, исчезнуть незамеченным, но имя Патриса, которое она, задыхаясь, продолжала твердить на бегу, влекло его следом за Шармен.
Между тем огоньки собрались вокруг бассейна. И они сразу же увидели Патриса, сжимавшего в руке револьвер.
— Боже мой! — выдохнула Шармен.
Серафен прижал ее к себе. Ее била крупная дрожь, точно подстреленную птицу. Будто заведенная шарманка, она повторяла:
— Благодарю Тебя, Господи… Благодарю Тебя, Господи…
И тут ветер утих. Он истощил свои силы и его последний аккорд, запутавшийся высоко в ветвях, прозвучал, как вздох сожаления.
В девять часов того самого вечера, когда порывы ветра достигли своей наибольшей силы, Гаспар Дюпен вышел из паддока с двумя доберманами на поводках, пристегнутых к поясу, и ружьем, которое держал дулом вниз.
Он выругал ветер, надвинул шляпу на самые брови и, опустив голову, углубился в темные аллеи, терзаемый одновременно страхом и гневом, в сторону бассейна.
Гаспар окинул взглядом свое любимое детище: вид этого водоема обладал способностью укреплять его дух. Убаюканный удовлетворенной гордостью, он потянул собак за поводки, как вдруг какое-то движение, почудившееся ему среди деревьев, всколыхнуло его с новой силой. Он вскинул ружье, прицелившись в направлении этого подозрительного колебания, и развернул туда собак. Но нет, это всего лишь ветер переменил тональность, гуляя в растрепанной чаще.
Гаспар шагнул на широкий край бассейна, увлекая за собой прижавшихся к его ногам собак. Здесь, на открытом пространстве, далеко от грозящих опасностью зарослей, затаившийся где-то в животе страх превратился в крошечный комочек, едва достаточный, чтобы поддерживать в нем бдительность. Он даже позволил себе — хоть и не без труда — роскошь закурить сигару, как и подобает человеку, честно заслужившему свой отдых.
Так он обошел прогулочным шагом примерно половину периметра бассейна, прикрывая страх самонадеянностью, с собаками, раздраженно пыхтевшими в тщетном ожидании добычи, и ружьем наизготовку. Гаспар только что с наслаждением выпустил очередной клуб ароматного дыма, как вдруг у него подвернулась нога и соскользнула с мраморной облицовки. Или, может быть, это земля выскользнула у него из-под ног? Как бы там ни было, он потерял равновесие и, бестолково размахивая руками, рухнул в воду. Падая, он выронил ружье, тотчас пошедшее ко дну, и потащил за собой обеих собак с громким «плюх», которое, однако, слышал только ветер.
Зная, что шум деревьев заглушит его вопли, Гаспар все же инстинктивно закричал. Он попытался ухватиться за край облицовки, но не успел, потому что собаки одним рывком стащили его вниз. Барахтаясь, они кое-как держались на поверхности, однако, лишенные навыков ньюфаундлендов, стремились выкарабкаться каждая сама по себе.
Гаспар плавать не умел совсем, к тому же знал, что от дна бассейна его отделяет почти два с половиной метра воды, при длине в сорок и ширине в двадцать, которыми он так гордился.
Это была вода из горных расселин, просачивавшаяся сквозь глинистые слои, изогнувшиеся по воле тектонических сдвигов, подземная река, текущая очень глубоко под ложем Дюранс, чтобы вновь выйти на поверхность в шестистах метрах отсюда, среди зарослей ивняка, где ее заточили в трубы, сохранившую свой ледяной холод.
И теперь, очутившись в этой воде, Гаспар обнаружил, что она, на которую он потратил столько сил, чтобы заставить снова течь в бассейн, эта вода с такой чарующей, прохладной поверхностью, одарена, оказывается, своей собственной жизнью, ничуть не предназначенной для удовольствия человека. Она была упругой, вязкой и ледяной, и этот холод просачивался сквозь его кожу, пронизывал все ткани, замораживал кровь. Гаспар снова закричал и почувствовал, как собаки тащат его в сторону тополей. Цепляясь за поводки доберманов, он яростно барахтался, пытаясь сохранить в своем коченеющем теле хоть немного тепла. Собаки доплывали до края бассейна, наполовину высовывались из воды, выгибались дугой и отчаянно молотили задними лапами, но их когти беспомощно скользили по мрамору, девяносто килограммов веса Гаспара тянули их вниз, тем более, что они не могли согласовать свои усилия. И собаки падали обратно в воду, снова пускались вплавь и устремлялись по прямой к фонтану, струи которого, низвергаясь в бассейн, растекались ровной поверхностью.
И вдруг между ухмылками ларов, по лицам которых струилась вода, помутившийся взгляд Гаспара различил человека, стоявшего на краю бассейна и смотревшего, без усмешки и ненависти — просто с любопытством, как он борется со смертью. Гаспар сразу же узнал его, хоть не видел давным-давно, и понял, что если тот стоит здесь, перед ним, в ярком лунном свете, безмятежно спокойный, сунув руки в карманы, это значит, что он сейчас умрет.
И в это мгновение Гаспар разинул рот в последний раз, издав долгий хрип немого от рождения и ткнулся лицом в воду, где навеки похоронил свой страх.
Между тем собаки продолжали тащить мертвеца, как раньше тащили живого. Пытаясь выбраться, они упорно цеплялись за край бассейна, но вес Гаспара отбрасывал их назад. Они начинали сызнова. Иногда им удавалось вынырнуть из воды. В таком положении, с разинутой пастью, вываленным наружу языком и выкатившимися глазами, задыхающихся от ужаса и бессильного гнева, на них и наткнулась гренадерша.
Недовольство Гаспара заставило ее отказаться следовать за ним по пятам. Однако она продолжала бродить между деревьев с ружьем в руке, но на слишком большом расстоянии, чтобы иметь возможность ему помочь.
Добравшись до бассейна и увидев перед собой оскаленные пасти с высунутыми языками, она сразу же поняла, что эти адские твари никогда не позволят ей приблизиться. Тогда она вскинула ружье и выстрелила. Раз, другой, третий. Первому доберману она попала прямо в голову, но по второму промахнулась, и он бросился прочь, с трудом волоча за собой уже два трупа. Пес начал терять силы, и ему не удалось достичь противоположного края бассейна, на который он упорно старался выбраться.
Как раз в это время вернулся Патрис, ездивший петь серенаду под окнами Роз Сепюлькр, у мельницы на берегу Лозона. Ее нескладная сестра рискнула на мгновение выглянуть из окошка мансарды, и Патрис был уверен, что это Роз послала ее разузнать, что происходит, поскольку почти тотчас тихонечко приоткрылся ставень на ее собственном окне.
И теперь, въезжая в аллею парка Понтрадье на своей красной спортивной машине, Патрис, несмотря на разгулявшуюся стихию, чувствовал себя превосходно.
Два выстрела экономки набросились на него, точно пара сварливых котов, заставив резко затормозить. Он всегда хранил в автомобиле привезенный с фронта револьвер, который временами доставал из отделения для перчаток, чтобы любовно погладить его рукоять. Теперь Патрис выхватил его и выскочил из машины.
