Анна Данилова - Дождь тигровых орхидей
Без четверти шесть он был уже у дуба. Но Маша не пришла. Он ждал ее, пока не замерз. После целого дня безделья и ожидания два часа в обществе зеленого дуба показались ему нестерпимо долгими. Он до боли в глазах всматривался в зеленые кусты акации, за которыми змеилась узкая тропинка, ведущая прямо в поселок, нарисовал себе в воображении тоненькую фигурку в желтом сарафане и синей смешной кепочке. Он вздрагивал, закрывал глаза, представляя, что вот сейчас она подойдет и он дотронется до нее рукой, но Маши не было. Прошел еще час, солнце красным золотом напитало небо и речку, лес и поселок.
Когда стемнело и сине-зеленое пространство вокруг стало вспыхивать уютными прямоугольниками светящихся окон, Митя, заметив, как в глубине руфиновской дачи словно посветлело, бросился сквозь кусты акации напрямик, через сосняк; он остановился только возле самого забора и долго не мог отдышаться. Большое деревянное строение с высоким крыльцом, мансардой, верандой, парниками и прочими постройками выглядело нежилым. Стало тихо и темно. Митя отыскал глазами калитку, подошел к ней и без особых усилий открыл. Он ждал, что вот сейчас раздастся лай собак, а то и сработает сигнализация, но ничего подобного не произошло. Он поднялся на крыльцо и тихо постучал. И тотчас дверь приоткрылась, тонкая горячая рука схватила его и втянула в дом.
– Наконец-то, я думала, что ты не придешь.
Маша обняла его и прижалась всем телом. Она вся дрожала.
– Митя, я умираю от страха. Мне так страшно, что я весь день просидела здесь. Я даже ничего не ела, боялась, что меня кто-нибудь услышит. Я не знаю, что со мной. Не уходи, не уходи, мне так плохо.
Они сидели в темной комнате на кушетке, и Маша рассказывала ему обо всем, что произошло с ней за последние два дня.
– Понимаешь, – голос ее дрожал, да она и сама то и дело вздрагивала, словно прислушиваясь к чему-то, – я сначала обрадовалась, что оказалась одна, но потом, когда прошло время, я поняла, что меня собирались убить. Меня еще отец предупреждал, но я ему не верила, я не могла поверить, что это может произойти со мной. У отца есть враги, он же в бизнесе. Согласись, кому-то понадобилось увезти меня на квартиру, а зачем? И где же был Хорн, ведь это устроил, конечно же, он? Машина была его, я уверена в этом.
Митя обнял ее.
– Не бойся. Позвони от Трушиных и успокой родителей.
– А если и с ними что-то случилось? Что, если я ошибаюсь и Хорн спасал меня, когда увозил на квартиру? Ведь Миша – друг моего отца, отец ему очень доверяет. А если я позвоню, то всем сразу станет известно, где я. Вот почему мне и страшно.
– Тогда позвони Хорну, ты знаешь его телефон?
– Нет.
– А этой женщине, Анне?
– Не хочу. Если бы ты знал, как она мне надоела! Кроме того, она ненавидит меня, она терпит меня только потому, что папа ей платит.
Постепенно в комнате все стало синим и голубым. Желтый сарафан Маши тоже поголубел, блестящей платиной мерцали в темноте ее длинные волосы.
– Бедняжка, ты же совсем голодная! Хочешь, мы сейчас пойдем ко мне и папа нас накормит?
– Я ела яблоки и пила молоко, мне соседка приносит. Знаешь, сначала мне понравилось тут: сад, цветы, пляж, река, понимаешь? Но теперь все это почему-то не радует. Мама там сходит с ума, я еще ни разу не бывала одна, всегда под присмотром. Я не знаю, что мне делать.
– Мы можем утром поехать в город и там все узнать.
– Нет, это исключено!
– Тогда в город поеду я, позвоню твоим родителям, а если надо, то и зайду к ним. Надо же тебя, мою голубушку, успокоить.
Митя, который в обществе Марты всегда чувствовал себя немного мальчишкой, в присутствии Маши сам себе казался зрелым и опытным и думал, что имеет право успокаивать девочку, обнимать ее теплые лунные плечи, целовать мокрые щеки, гладить по блестящим гладким волосам и всячески выражать свою заботу о ней. Маша, казалось, тоже прониклась этим чувством и очень естественно и быстро доверилась Мите. Она прижалась головой к его плечу и, закрыв глаза, слушала его тихий убаюкивающий голос. Ей так хотелось верить, что завтра будет волшебный день и тогда все образуется, тогда она сможет спокойно возвратиться домой, увидеть маму, все ей рассказать, а взамен ощутить ее бесконечную радость, что дочь благополучно вернулась.
Маша, устроившись на кушетке, приняла такую позу, что казалось, всеми своими нежными впадинками ее тело пришлось впору горячему и ровно дышавшему телу Мити, который, продолжая ласкать ее голову и маленькое шелковистое ухо, не мог не смотреть на приподнятое в плавном и неосознанном – возбуждающем изгибе бедро, едва прикрытое легкой тканью, на залитую белым светом ногу, казавшуюся прозрачной и нереальной. Руки Маши, которые он целовал, пытаясь согреть их, пахли яблоками.
– Можно я тебя поцелую?
– Нет, – сказала она и сама, как котенок, инстинктивно чувствующий упругую выпуклость на материнском животе, нашла Митины губы и в странном, притягивающем порыве прижалась к нему еще сильнее.
– Я хочу спать, – сказала Маша ему спустя какое-то время.
Дрожь в теле прошла, осталось лишь блаженство, за которым она, как оказалось, и приехала в Кукушкино. Она уже не вспоминала ни маму, ни Анну, она лежала на втором этаже дома на огромной кровати родителей и позволяла Мите мять ее сарафан, когда они, словно борясь, перекатывались с одного края постели на другой, покусывая и пощипывая друг друга; Митя, оставшись в одних белых трусах, предложил Маше раздеться, она сняла сарафан, и Митя закинул его на шелковый колпак торшера. Митины руки, в отличие от Машиных, пахли тем же, чем так вкусно и душно пахнет иногда в музеях, – печеньем и масляными красками. Он этими руками, дурачась, измерял талию Маши, ее рост, длину волос. Когда она пыталась что-то сказать, он закрывал ей рот своими губами и объяснял жестами, что она теперь его пленница и ничего уж тут не поделать. И тогда она, задыхаясь от восторга, начинала колотить упругими и горячими кулачками его по спине, плечам, ногам. В одну из таких упоительных минут Маша как бы случайно оказалась под Митей, она чувствовала, как его колено пытается устроиться у нее между бедер, она замерла и представила, как она, Маша, сейчас позволит Мите войти в себя, она и хотела этого и боялась, ей казалось невероятным такое вторжение в ее тело, которое она так хорошо знала, и не могла представить, как же это все может произойти; Митя громко, медленно и глубоко вдыхал в себя воздух и осторожно, боясь потревожить или спугнуть Машу, выдыхал; колено его продолжало жить у нее между бедрами, производя медленные ритмичные движения, которые повторялись во всем его теле и эхом отдавались где-то в глубине кровати.
– Расслабься, – прошептал Митя, нависая над ней и целуя ее висок, – ничего не будет.
– А если ничего не будет, тогда зачем расслабляться?
– Просто будет хорошо. У тебя же никогда не было мужчин?
– Я не верю, что это может быть приятно. Мне и так хорошо, я бы так и лежала рядом с тобой, не понимаю, зачем что-то менять и делать?
– Смотри, – он взял ее руку и положил себе пониже живота, – ты должна все знать и чувствовать. Хочешь, я выключу свет?
Маша отдернула руку, словно обожглась обо что-то, и оттолкнула от себя Митю, села на постели и замотала головой.
– Кроме того, что ты мне предлагаешь, в жизни есть еще масса приятных вещей. К примеру, спустимся, если тебе не страшно, в кладовую и давай поищем что-нибудь съедобное. Я хочу есть. А то, что лежит у тебя на животе, только пугает меня. Можешь ему так и передать. – Она завернулась в простыню и направилась к лестнице.
Маша читала соответствующую случаю литературу и приблизительно представляла, что должно было произойти, но хотела какой-то торжественности, ждала, что Митя ей скажет что-то такое. Но что? То, что он любит ее? Нельзя за столь короткий срок полюбить, и он прав, что молчит об этом. Спускаясь по лестнице, Маша улыбалась своим мыслям, Митя, притихший и расстроенный, шел за ней. Оказавшись в кладовке, в тесной комнатке с полками, на которых мутно поблескивали банки, Митя вдруг, подсадив Машу на одну из полок – было темно и пахло мышами, – размотал, задев что-то, как гигантский бинт, простыню и, не обращая внимания на внезапно обрушившиеся ему на голову удары и страшный грохот, развел в стороны Машины прохладные колени, коснулся ее влажного устья и, едва сдерживаясь, о чем-то ее спросил; он даже не помнил, что же такое он сказал, какое слово произнес, чтобы его впустили в это переполненное медом лоно, но Маша, что-то бормоча и постанывая, сначала больно царапала плечи Мити, щипала его, но потом приподнялась и, отыскав руками его голову, зарылась лицом в его густые волосы и замерла, всхлипывая.
– Ты ничего не слышишь? – спустя некоторое время подала она жалобный голос, в то время как внутри ее горячего озера продолжалось ритмичное движение, которое она не в силах была остановить и которое приносило ей чудесное наслаждение. – Дождь, начался дождь. Гром прогремел, я испугалась.
