Юлия Вознесенская - Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной
— Здесь, во Франции?
— Да. По делу, которое случилось в Мюнхене.
— Что же там случилось?
— Вы все узнаете в свое время. Но сначала несколько вопросов. Скажите, когда вы последний раз виделись со своей женой Натальей Каменевой?
— С моей женой? Она провожала меня на мюнхенском вокзале, когда я уезжал на поезде в Париж.
— Когда это было?
— Утром пятнадцатого апреля.
— Жена говорила с вами о том, как собирается проводить время в ваше отсутствие?
— Как будто нет… Впрочем, вполне возможно, что она говорила о каких-то домашних делах, я не помню…
— Она не собиралась куда-нибудь выехать из Мюнхена? Например, за город?
— Нет. Впрочем, может быть, она собиралась поехать со знакомыми за город на выходные — я не помню. Я, видите ли, был занят мыслями о предстоящей выставке и не слишком внимательно ее слушал. Но в чем, собственно, дело? Надеюсь, с ней ничего плохого не случилось?
— Да, господин Каменев, случилось. Постарайтесь взять себя в руки. Вас постигло большое горе. Дело в том, что вашу жену Наталью Каменеву нашли мертвой в отеле «У Розы» возле австрийской границы.
Каменев побледнел и быстро-быстро заморгал глазами, растерянно глядя на инспектора.
— Что такое, не понимаю… Какой отель, какая роза?
— Отель называется «У Розы». Вам знакомо это название?
— Н-нет, — побелевшими губами прошептал Каменев. — Но, может быть, это ошибка? Почему моя жена вдруг оказалась в каком-то отеле? Это какое-то недоразумение!
— Взгляните на этот снимок. Это она? — Миллер вынул из портфеля и протянул Каменеву фотографию. Тот схватил ее, взглянул и, покачнувшись, стал с ползать со стула. Толь бросился к нему с криком «Костенька!» и успел подхватить его под мышки, когда стул с грохотом опрокинулся на пол. Побелевший как мел Каменев повис у него на руках.
В аэропорт Де Голль подруги прибыли заблаговременно: Миллер отправился покупать подарки жене — надо же было оправдаться за внезапную командировку в Париж! Подруги успели даже посидеть в кафе и вволю посудачить на прощанье. Апраксина пила чай, Кирэн — двойной эспрессо.
— Да, а ведь ты теперь у нас круглая сирота, — сказала Кирэн. — Надеюсь, Мария Владимировна легко умерла?
— Очень легко. Была со мной вместе на пасхальной заутрене, причастилась, а вечером уснула в своей постели — и проснулась уже в раю.
— Царство ей небесное! — сказала Кирэн и перекрестилась. — Все-таки она пережила советскую власть! Я помню, как она говорила: «Я ровесница советской власти, но твердо намерена ее пережить, поскольку в отличие от нее веду здоровый образ жизни!».
— Да, она ее пережила. Жаль только, что тетушка так и не смогла побывать в России.
— Теперь, надо полагать, побывала… А ее подружка баронесса Елизавета фон Кнорринг умерла в Москве и там же похоронена.
— Как это могло быть? Она же работала в «Посеве»!
— Ну да. А «Посев» переехал в Москву. Она работала в нем до последнего дня! Успела немного пожить, поработать на родине и там умереть. А я вот все никак не соберусь съездить в Россию…
— Ты и ко мне-то никак не соберешься!
— Боюсь я твоей Германии, — сказала Кирэн, поморщившись.
— Это с какой же стати ты ее боишься? — удивилась Апраксина.
— Понимаешь, Лизавета, в Германии я сразу же превращаюсь в старуху.
— Вот новости! Это почему же?
— Париж не любит старости, и я тут себя старухой не чувствую, как и любая другая женщина. А в Германии старость еще уважают и почитают. Мне там место в транспорте уступают — представляешь, какой ужас? Там тебя просто-таки заставляют соответствовать своему возрасту!
— Ну, возраст! Меня такие мелочи не волнуют.
— Не такой уж он мелкий, твой возраст, — заметила Кирэн. — Скажи честно, ты у себя дома, поди, и косметики не держишь?
— Это почему же? Держу целый косметический арсенал.
— Ах, ну да! Я забыла, что ты пользуешься гримом при расследованиях. А по собственному желанию ты косметикой пользуешься?
— Конечно! Я постоянно употребляю крем для рук после работы в саду, а в солнечные дни использую крем для загара.
— Я так и предполагала. Нет, дорогая, я тебя очень люблю, но себя я люблю больше, так что ты уж прости, а в Баварию я не поеду. Только здесь, в Париже, женщина не имеет возраста!
— Ну, как хочешь, дорогая.
— Я хочу, чтобы ты почаще сюда ко мне наведывалась.
— Ну, это уж как Бог даст! Да хранит Он тебя, Кира. Ох, боюсь я за тебя…
— А я за тебя, Лизавета. Я за тебя всегда ставлю свечку, когда захожу в нашу церковь на рю Дарю.
— Ах ты благочестивая захожанка! Смотри, если зайдешь в храм и увидишь моих внучек, не проговорись, что я была в Париже и не заехала к ним. Ну, прощай, родная!
— До свиданья, Лизавета!
Глава 5
В понедельник Апраксина с утра заявилась в полицию. Каменев еще не успел сесть в поезд Париж — Мюнхен, а они с инспектором Миллером уже обрабатывали собранный в Монжероне материал.
— Что вы думаете о реакции Каменева на известие о смерти жены? — спросил Миллер.
— Реакция как реакция, — ответила Апраксина, перематывая только что прослушанную пленку в магнитофоне. — Человек воспитанный, умеет держать себя в руках, однако, увидев лицо мертвой жены на фотографии, не выдержал и хлопнулся в обморок.
— Поражаюсь, как при советском режиме выживали такие тонкие интеллигентные натуры? — пожал плечами Миллер.
— Гм… А вот я за всю свою жизнь ни разу не падала в обморок и даже не могу себе представить, что люди при этом ощущают. Даже обидно немного, чувствуешь себя вроде как и ненастоящей женщиной. А уж поводов к потере сознания в моей жизни, поверьте, инспектор, было предостаточно!
— Не сомневаюсь, дорогая графиня, что вы ни при каком режиме в обморок не хлопнетесь!
— Надеюсь. Это советские русские любят сваливать на режим даже свое неумение поладить с собственной тещей… Как вы полагаете, инспектор, что мы с вами должны успеть сделать до приезда Каменева?
— Я думаю, надо немедленно отправляться с обыском на квартиру Каменевых.
— Вы уже выяснили адрес?
— Разумеется.
— И где же находится эта квартира?
— В Олимпийской деревне. Штрасбергер-штрассе, 9.
— Боже, по каким только задворкам не распихивают бедных эмигрантов!
— Ошибаетесь, графиня! Во-первых, теперь это уже давно не задворки, а во-вторых, как мне удалось установить, их туда никто не запихивал: они сами внесли залог в три тысячи марок и сняли квартиру без содействия учреждений по делам эмигрантов.
— Три тысячи — немалые деньги для новых эмигрантов, а Каменевы не богаты: Каменев даже на выставку в Париж поехал поездом, а не взял самолет, — иногда Апраксина допускала эмигрантские обороты в своей речи. — Но, думаю, я знаю, кто помог им с деньгами.
— Ада фон Кёнигзедлер?
— Нет — Анна Юрикова. Аду фон Кёнигзедлер трудно заподозрить в благотворительности в особо крупных размерах. Одолжить свою машину на пару часов — это, пожалуйста, но большие деньги — навряд ли.
— Как же быть с этой Юриковой? Не пора ли нам выходить на нее?
— Я уже несколько раз звонила по ее номеру, но пока никто не отвечает на звонки. Буду звонить еще.
— Вы уверены, что вам удастся с нею познакомиться по телефону? Не проще ли вызвать ее и допросить?
— Это никогда не поздно. Я хочу сначала познакомиться с нею на нейтральной почве, предположим, как знаток современной живописи. Вы думаете, я зря бродила по выставочным залам Монжерона?
— Очень хорошо. А что с Адой фон Кёнигзедлер? Ее-то уже можно и допросить, как мне кажется.
— Вот тут вы совершенно правы, инспектор. Звоните ей и предупредите, что ее посетит ваша коллега из полиции. Назовите мое настоящее имя. Я собираюсь ее разговорить по поводу треугольника «Каменева — Каменев — Юрикова».
Ада фон Кёнигзедлер оказалась дома и согласилась встретиться с сотрудницей полиции в любое время, можно даже сегодня и сейчас: инспектор не сказал ей прямо, но дал понять, что дело касается всего лишь угона ее автомашины.
— Все в порядке, графиня, вы можете ехать. Желаю успеха!
Улица Эйнштейна начиналась неподалеку от набережной Изара и дворца императора Максимилиана и шла поначалу между двумя рядами нарядных и помпезных зданий. Но постепенно дома становились выше этажами и скромнее архитектурой, а заканчивалась улица уже вовсе скучными коробками, среди которых отыскался и многоквартирный дом Ады фон Кёнигзедлер: шестиэтажный, мрачный, с темно-синими балконами-лоджиями, он не был украшением даже этого унылого конца улицы. Машин возле дома стояло немного, и Апраксина удачно припарковалась почти возле самого входа. На широкой стеклянной двери подъезда в несколько рядов располагалось несколько сот табличек с именами жильцов и квартирными звонками, и каких только фамилий на них не было — вьетнамские, турецкие, польские, русские, итальянские… «Как ты гостеприимна, Германия!» — озабоченно подумала Апраксина, разыскивая табличку с фамилией Кёнигзедлер; нашла, но звонить не стала, а подождала, пока из дверей не вышла турецкая семья с целым выводком черноглазых детишек, придержала за последним малышом дверь и беспрепятственно вошла в подъезд. Она не пошла к лифту, а поднялась по лестнице на четвертый этаж своими ногами, по дороге с любопытством заглядывая на другие этажи этого огромного ковчега: из длинных коридоров, выходящих прямо на лестничные площадки, доносились кухонные запахи, не по-немецки пряные и резкие, и сильнее всего ощущался запах чеснока. На четвертом этаже Апраксина отыскала 412-ю квартиру, остановилась, прислушиваясь, у дверей, и, не услышав ничего интересного, позвонила. Хозяйка почти сразу отворила дверь и вопросительно поглядела на Апраксину — она ее не узнала.
