Юлия Вознесенская - Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной
— Ох, Кирэн! — воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. — Что за вид!
— Что-нибудь не так? — всполошилась Кирэн. — Ты же велела заслонить тебя зрительно.
— Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?
— Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?
— Нет слов!
— А платье — узбекское, это натуральный панатлас.
— С разными туфлями сама придумала?
— Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую — черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?
— Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты.
— Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?
На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.
— Это сигнальная шляпа, — пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:
— Ясно — под мухомор.
В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов. Зато Кирэн была тут частой гостьей, хотя у нее с Монжероном были связаны не очень приятные воспоминания детства. Замок Монжерон когда-то был куплен на средства семьи Зерновых, и в нем был устроен приют для русских детей-сирот; и в оном богоугодном приюте заведены были такие строгие порядки, что детей из благополучных семей пугали: «Будешь плохо себя вести — отдадим тебя в Монжерон! Там тебя выучат ходить по струнке!». И однажды непослушную Киру за какую-то особо выдающуюся шалость — за какую именно, Кирэн не признавалась даже Апраксиной — сослали на все лето в Монжерон. Перевоспитать ее там, конечно, не перевоспитали, но по струнке ходить заставили. Зато в отместку Кирэн по ночам бродила по всему замку, закутавшись в белую простыню и тихонько подвывая. Так она породила легенду о «Белой даме», каковая просуществовала до пришествия третьей русской эмиграции: эти ни во что не верили, и легенда тихо скончалась.
Пригород был тихий, старинный, большей частью одноэтажный и двухэтажный и очень зеленый. Вот впереди показалась башня Монжерона, затем зубчатая стена с бойницами и воротами с горгульями и гербом над ними. Инспектор в ворота с дамами не пошел, оставшись прогуливаться за стеной, — его выход был позже.
Дамы вошли в ворота, пройдя под настороженно склонившимися мордами горгулий. Кирэн в своем панатласе полыхала как фазан, туркменские фенечки на ее тюбетейке звенели при каждом шаге, и, шествуя вперевалочку, «уточкой», рядом с затянутой в серый дорожный костюм Апраксиной, она совершенно затмила бы ее, если бы не алая шляпа графини с полями, спереди спускающимися на лицо почти до кончика носа.
Справа, за оградой, стояла небольшая церковь.
— Здесь где-то должна быть скульптура Анны Ярославны? — спросила Апраксина.
— Ну что ты! Статуя русской королевы Франции Анны находится у церкви Святого Винсента в Санлисе — это аккурат на другом конце Парижа, вернее, на север от Парижа.
— Красивая статуя?
— Ну, скажем, она вполне в жанре. Королева Анна величественна и скромна одновременно, на одной руке она держит высеченное из камня изображение монастыря — канонический атрибут основательницы обители. Подчеркнуто славянские черты грубоваты, но красивы. И надпись на пьедестале: «Она возвратилась на землю предков, чтобы умереть». У тебя никогда не было желания возвратиться в СССР, чтобы умереть на родине?
— Возвратиться в СССР, чтобы умереть? Кирэн, дорогая, ты же знаешь, что мои родители бежали из России, а не из СССР. Той России больше нет, а значит, нет и родины, где стоило бы помирать. Тебя что, ностальгия одолевает?
— Приступами. Это, знаешь, как старый больной зуб: когда схватит — готова все бросить и куда угодно бежать, лишь бы избавиться от невыносимой боли, а когда не болит — можешь жевать им говядину.
— Ну и сравнения, Кирэн! А еще поэтесса.
— А я весьма современная поэтесса, — скромно пояснила Кирэн.
— Ежели рассуждать в медицинских терминах, то я бы скорей сравнила ностальгию с морской болезнью: никто не знает, почему одни ей подвержены, а другие нет.
— Любопытно, что морской болезнью страдали даже некоторые адмиралы флота, — глубокомысленно заметила Кирэн.
Дамы оглядели двор в поисках живой души, чтобы расспросить о Каменеве. Живая душа как раз шла им навстречу в облике долговязого фотографа, увешанного несколькими сумками с аппаратурой.
— Толь, дорогой! — окликнула его Кирэн и пошла к нему, протягивая обе руки.
— Кира, солнышко! Здравствуй, моя самая любимая русская парижанка! Как давно мы не виделись! — фотограф бросился к ней, наклонился, согнувшись вдвое, и расцеловал ее в пухлые нарумяненные щеки.
— Да я всего неделю назад была здесь! — засмеялась Кирэн.
— Вот я и говорю — давно не виделись. Вы на выставку?
— На выставку мы тоже заглянем. А вообще-то я привезла мою старинную приятельницу, которая собирается писать роман об Анне Ярославне и приехала осмотреть место событий.
— Так представь меня, Кирэн!
— Мой друг Марио-Валентино Толь, фотограф.
— Точнее, фотограф-медитатор, — поправил он.
— Елизавета Николаевна, — представилась Апраксина, но руки не подала, потому что собственные руки фотографа были заняты. — А что это за профессия «фотограф-медитатор», можно поинтересоваться?
— Ну, это не столько профессия, сколько мое направление в искусстве. Так вы пишете об Анне Ярославне?
— Да, пытаюсь.
— О, королева Анна! Здесь вы кругом можете обнаружить ее следы!
— В самом деле?
— Если поискать как следует.
— Толь, ты не знаешь, Константин Каменев появится сегодня на выставке? — вмешалась Кирэн.
— Он уже давно где-то там бродит. А ровно через час он должен подойти ко мне в студию: я его пригласил на поздний завтрак.
— Чудно. В таком случае, мы с Елизаветой Николаевной тоже напрашиваемся к тебе. Не возражаешь?
— Да что ты, Кирэн! Тем более, что сегодня мне есть чем всех угостить: вчера ко мне заходил Алик Гинзбург, директор Русского центра, и принес мне в подарок шесть сосисок и пять кодаковских пленок — две мы с ним съели…
— Пленки съели? — ужаснулась Кирэн.
— Сосиски! Но четыре остались — как раз на всех! Удачно, правда?
— Ну, еще бы! Ладно, мы пока пойдем, посмотрим выставку, а через час жди нас у себя.
— Не забудьте посмотреть мою экспозицию — и Добавил еще два новых портрета из серии «Мои диссиденты и диссидентки»!
— Чьи же?
— Двух Юлечек, Вознесенской и Вишневской. Не удивляйтесь, когда увидите под ними надпись «Продано»: обе Юлечки были вчера на выставке, и я их уговорил купить свои портреты.
— И хорошо они тебе за них заплатили? — живо поинтересовалась Кирэн.
— Полста франков за оба портрета — больше у них денег с собой не оказалось.
— Негусто…
— Зато красиво: подходишь к портретам, а под ними надпись — «Продано!». На монжеронских выставках такое не часто увидишь.
— Вот тут ты абсолютно прав, дорогой Толь! Ну что, Лизавета, пойдем на выставку?
— Да, конечно.
Выставка располагалась в основном здании на третьем этаже. У входа несколько художников что-то бурно обсуждали между собой.
— Ты иди смотреть выставку, а я пошла брать интервью у Каменева — вон он стоит рядом с Коленькой Любушкиным, — сказала Кирэн и потопала к художникам.
Апраксина не спеша прошлась по залам, с удовольствием отметив немало по-настоящему талантливых работ. Были представлены и две русские знаменитости — Оскар Рабин и Юрий Жарких. Но много было, на ее взгляд, и просто ерунды, рассчитанной на эпатаж публики. И вдруг… Королева Анна Ярославна? Апраксина не отрываясь глядела на портрет в простенке между окнами: на фоне молодой дубовой листвы, сплошь заполнившей оба окна, портрет рыжеволосой красавицы в зеленом платье и в узкой короне притягивал взгляд пылающей медью волос. Апраксина подошла ближе: сомнения не было — это был портрет королевы Анны. Лицо этой Ярославны было старше, чем на миниатюре Ташеньки Сорокиной, и носило явные следы страстей — но это определенно было то же самое лицо. Сбоку на карточке было написано «К. Каменев. Портрет Анны Ярославны, королевы французской». Вот, значит, как…
Минут через двадцать к ней подошла Кирэн.
— Интервью — взято! Хочешь послушать? Пошли в туалет, там нас никто не услышит — в такую рань дам на выставке обычно не бывает.
Они вошли в туалет, Кирэн поставила магнитофон на окошко и включила. Сначала разговор шел о том, что Каменев первый раз в жизни приехал в Париж и как ему повезло участвовать в этой выставке.
