Алексей Макеев - Жертва тайги
Ингтонка разлил водку. Старик взял в руку свой стакан, наполненный чуть больше, чем наполовину, и скуксился как обиженный пацаненок:
— Твоя, Ингтонка, однако, плохо делай. Твоя, наверно, ума совсем нет. Разве Геонка птичка? Мужик полный стакашка надо лей. Я, что ли, баба тебе?
Парень недовольно нахмурился, но перечить старшему не стал, молча открыл вторую бутылку и наполнил стаканы доверху.
Сотрапезники выпили и набросились на еду. Неразговорчивая Одака за столом не задержалась. Она чуть пригубила водки, быстро управилась с супом, поклевала талы и, скромно потупив глазки, просеменила к себе за ширму, на женскую половину.
Проводив ее взглядом, Антон грешным делом подумал: «Может, она немая? Я же еще ни одного слова от нее не услышал».
Он очень скоро почувствовал, что его начинает прилично забирать. После неслабой дозы спиртного в голове зашумело, кровь прилила к вискам. Чтобы не захмелеть раньше времени, он стал налегать на закуску с удвоенной силой. Антон жевал как заведенный, молол челюстями все подряд без малейшей передышки, не отрывая взгляда от своей миски. При этом он усиленно соображал, стоит ли посвящать новых знакомцев в подробности своих поганых злоключений. Если да, то в какой степени?
— Водка есть? — спросил у племянника Геонка, когда опустела и вторая бутылка.
— Нет! — с досадой отмахнулся парень. — Хватит. Все выпили.
— Чего так мало привез? — пробурчал старик.
— А тебе, сколько ни привези, все равно мало будет, — с укоризной выговорил Ингтонка, но заметил, что дядя надулся, и поспешил перевести все в шутку: — Я хотел сказать, что ты как та лошадка у барона Мюнхаузена. Сколько ни налей — все войдет. Никто тебя перепить не сможет.
— А моя так, — восприняв слова племянника как неприкрытую похвалу, самодовольно изрек Геонка. — Твоя правильно говори. Моя шибко много суля может пить. Как лошадка.
Антон перекинулся с парнем насмешливым взглядом. Геонка явно прихвастнул. Заметно было, что его уже порядком подкосило, развезло не на шутку.
— А кто такая мюнхаза? — наморщил лоб старик. — Минхуза [48], что ли?
— Нет, — ответил Ингтонка. — Это такой мужик из книжки.
— А-а, — глубокомысленно промычал Геонка, но тему развивать не стал.
Он, причмокивая, облизал корявые пальцы с обломанными грязными ногтями, звучно рыгнул и отвалился от стола.
Хозяин фанзы уставился на Антона мутными глазами и распорядился:
— Твоя говори теперь. Моя слушай.
Антон, не чинясь, тут же начал свое повествование. С каждой минутой все сильнее увлекаясь, он привносил в рассказ все больше ненужных подробностей. Выпитая водка свое дело сделала, язык развязала качественно. Легко разрушила, растворила все внутренние барьеры, установленные ранее. Остановиться он уже не мог. Понесло, поехало.
Антон поведал о том, как выкопал редкий панцуй, как встретил в тайге хитромудрого Чеботаря. Рассказал со смехом, как стоял, дурак дураком, привязанный к дереву телефонным кабелем, не понимая еще, что участвует в идиотском розыгрыше.
Чем дальше он продвигался в своем рассказе, тем больше удивляла его реакция слушателей. Особенно Геонки. Старик побледнел и напрягся. Скулы его заострились. Рот безвольно развалился. Морщинистое правое веко начало безостановочно подергиваться в нервном тике. Было видно, что он воспринимал полупьяный потешный треп Антона на полном серьезе. На старика просто страшно стало глядеть. Казалось, еще чуть-чуть, и его кондрашка хватит.
Антон поглядел на него в очередной раз, резко оборвал свой затянувшийся монолог, нешуточно озаботился и спросил:
— Ты что, батя? Тебе плохо, что ли?
— Твоя плохо делай, — прошептал Геонка. — Совсем манга есть!
— В чем дело? Что такое?
— Твоя Позя обижай. Его совсем не балуй, не корми. Он тебе не помогай. Панцуй днем копай — дракон шибко серди. Его твоя убей хочу. Твоя совсем глупый, что ли?
— Объясни, Игорек, что он там придумал. Кто такой Позя? — обратился к парню Антон.
— Позя-ней — это добрый дух тайги, — ответил тот. — Его задобрить надо. Тогда поможет. — Он сказал это без тени улыбки на лице и почему-то замолчал, не вдаваясь в подробности.
— Панцуй долго живи. Долго расти. Его дракон сторожи. Шибко не хоти женьшень люди давай. Его обмани надо, ночью тихонько копай. Так надо. Тогда — айя, хорошо. — Старик закрыл рот, свел бровки, строго посмотрел на Антона.
Он убедился в том, что его увещевания попали точно в цель, как следует проняли гостя, покачал седовласой головой и слегка сгладил углы:
— Твоя не одна виновата. Много другой люди теперь худо делай. Шибко греши, однако. Тогда дракон опять прилетай. Его хочу такой люди накажи. Его такой люди убей хочу!
Подытожив свои нравоучения, старик засуетился, полез из-за стола.
— Ты куда? — спросил его Ингтонка.
— Моя знай, куда надо. Моя камлать будет. Его дверца Буни открыл. Совсем плохо, — ответил дед и почему-то вдруг враз вспыхнул, озлился на племянника: — Твоя не мешай! Твоя совсем дурак, да?
Геонка прошаркал куда-то в дальний угол, совсем недолго покопался там и вернулся к столу в шаманском обличье. На голове — огромный, явно не по размеру, сползающий на уши мохнатый малахай с торчащими в разные стороны редкими длинными косичками. На бедрах — широкий кожаный пояс, увешанный мелкими медными колокольцами, при каждом его движении издающими нестройный, но довольно мелодичный звон.
В одной руке он держал потертый, почерневший от времени бубен с такими же, как и на поясе, побрякушками. В другой — гёу, длинную кривую колотушку, обтянутую тонко выделанной шкурой выдры.
Его широкоскулое плоское лицо, еще несколько минут назад до умиления простецкое, читаемое как открытая книга, тоже заметно преобразилось. Теперь на нем лежала печать какого-то комичного горделивого величия. Тонкие острые губы плотно сжаты, словно он их проглотил. По-рыбьи выкаченные, выпученные глаза огнем горят, мечут из-под косматых седых бровей и гром и молнии. Ни дать ни взять — неумолимый ревностный служака изощренного религиозного культа.
Он поводил бубном над пламенем очага, чтобы кожа прогрелась и натянулась, потом вышел на свободное пространство, медленно, торжественно поднял вытянутые руки на уровень груди и замер, готовясь к нанесению первого удара, открывающего древний мистический обряд. Через несколько секунд старик бросил короткий робкий взгляд на занавеску, отделяющую женскую половину фанзы, пару-тройку раз неуверенно, будто на пробу, тыкнул в бубен колотушкой и явно нерешительно двинулся по кругу. Он переваливался с ноги на ногу и потешно вилял крестцом, прямо как жирная, сверх меры раскормленная утка.
— Мама! Сандиемафа [49]! — вдруг выдал он на-гора неожиданно тонюсеньким и ломким голоском. — Помогай, однако! Причина бед ищи. Ваша везде лазь. В речке ищи, в лесу ищи. Хорошенько надо. Хитри нет. — Он снова дважды шлепнул колотушкой по бубну. — Сенче [50]! Моя небо лети! Уикта [51] гори. Высоко лети. Так надо. А-на-на, ничего нет! Манга, совсем плохо! Надо хорошо ищи. Сильно надо.
Бум-бум.
— Сенче! Моя Мангму [52] ныряй. Тихонько плыви. У-у-у, темно! Ничего не видно! Му-Андури [53], твоя давай помогай! Патх-чо [54] моя делай. А-на-на! Его точно сделал! Дальше моя водичка плыви. Тина копайся. Опять нет! Не там ищи, наверно?
Бум-бум.
— Сенче! Мама! Сандиемафа!.. Моя хозяин тайги лети. Позя-ней, твоя теперь помогай! Ингтонка водка тебе привози. Его сказал, много вези… А-а-а-а! Его тебе спасибо говори! Наконец-то знаю, говори, причина бед! Хорошенько знаю! Дверца Буни открыта. Это люди, говори, шибко греши. Обманывай, убивай. Плохо делай! Уф-уф-уф. Черти хохочи, черная слюна брызгай. Напиться крови хоти, пьяным быть хоти. Ой как страшно! Сенче! Кто теперь помоги? Кто дверцу Буни закрой?
Бум-бум.
— А-а, моя нарты сейчас едет. Та-тах, та-тах! Быстро едет. Полянка видит. Парень сиди — панцуй копай. Может, он дверцу Буни закрой? Нет, его не моги. Сам женьшень у Позя-ней [55] воруй. А-на-на, манга, однако!
Бум-бум-бум-бум.
— Чего моя делай сейчас? — Геонка резко осадил на месте, словно перепуганный коняка перед обрывом.
Он выпучил глаза, наморщил лоб как школяр, неожиданно забывший заданный урок, но через несколько секунд просветлел лицом, выкрикнул громко и радостно:
— А-а-а, моя понимай теперь. Хотонгони [56] надо! Его точно помогай будет!
Старик вмиг растерял всю свою былую представительность, разошелся, пустился ухарем в какой-то дикий припляс с ужимками, козлиными подскоками и приседаниями. Колокольцы на бубне и на кожаном поясе, болтающемся у него на крестце, зазвенели, забренчали так оглушительно, что хоть уши затыкай.
