Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
Естественно, подобные беседы начались не сразу. Первые недели она провела взаперти, а девочка, диковатого норова, тенью бродила по дому. И я, не испытывая к ней отеческой любви, все же проявлял к ней внимание. Ее отмыли, вычесали вшей, которыми кишели черные косы Елизаветы, переодели и накормили. Она и вправду была невероятно хороша собой, пусть и пребывала в том неуютном отроческом возрасте, когда черты лица уже лишаются детской прелести, однако не обретают еще твердости, характерной взрослым. Как бы там ни было, но девочка была не виновата в грехах матери.
Сейчас я думаю, что кровь и родство значат много больше, нежели мне прежде представлялось, иначе откуда взялось в ней зло?
Но я вновь отступился.
Обживаясь в поместье, Анастасия все чаще заговаривала о том, чтобы я отослал Мишеньку. Она ненавидела его люто, исступленно, видя в нем свидетельство моего счастья, ставшего возможным в ее отсутствие, тогда как она мнила себя той женщиной, о которой я должен был страдать. Впрочем, как ты понимаешь сам, я не спешил проникаться к ней прежнею любовью. Всякий раз я отвечал спокойно и строго, терпел ее истерики и слезы, льстивые уговоры, за которыми стояло одно желание – получить небогатое наше поместье. Но я был непреклонен. Пусть по прихоти судьбы Елизавета носила мое имя, я не считал ее дочерью. Однажды я так и заявил Анастасии, а чтобы у сына моего не возникло в будущем проблем, пригласил нотариуса и составил завещание. Я назначил наследником его, а душеприказчиком определил моего брата, человека в высшей степени достойного, зная, что он позаботится о Мишеньке.
В тот вечер Анастасия устроила невиданный скандал. Она грозила мне всеми проклятиями, обвиняла, что я прибрал к рукам ее наследство, ее приданое, позабыв, что сама же сбежала, оставив странный клинок, по мне, так не представлявший никакой ценности. И утомленный ее истерикою, я поднялся в кабинет, извлек кинжал из сейфа, где тот хранился все эти годы, и бросил под ноги этой женщине, сказав:
– Возьми, мне ничего не надо от тебя.
Как ни странно, Анастасия вдруг успокоилась и клинок взяла, прижала к груди.
– Теперь все изменится, супруг мой, – она улыбнулась безумною улыбкой и поднялась к себе. Не знаю, что Анастасия делала в своей комнате. Я остался в библиотеке с сыном, который чувствовал себя крайне неловко. Мишенька – мальчик трепетный, тонкой души, и можешь себе представить, сколь мучительно переживал он обвинения Анастасии. В тот вечер между нами состоялся серьезный разговор, поскольку, невзирая на малые свои годы, Мишенька отличался здравостью суждений и тем пониманием, которое свойственно взрослым людям. Я рассказал ему и о своем прошлом, и о матери его, женщине достойной, и о том, что ежели и было бесчестье, то лежит оно исключительно на мне, и естественно, о своем завещании и его правах.
– Елизавета останется жить в доме, – так я сказал в самом конце, – однако пусть не рассчитывает, что я стану ей помогать в чем-либо.
Наутро же, когда Анастасия не спустилась к завтраку, я нисколько не обеспокоился, решив, что она разыгрывает недомогание, пытаясь вызвать мою жалость. Однако и к обеду она не явилась, а перед самым ужином ко мне, робея, подошла Елизавета.
– Мама умерла, – сказала она, опустив очи долу.
И в этот миг сделалась невыносимо похожа на нее, женщину, которая изуродовала мою жизнь. Я отшатнулся от девушки, и мое отвращение не осталось незамеченным.
Что до слов ее, то Елизавета оказалась права: моя беспокойная супруга умерла. Она отошла в мир иной, обеими руками стискивая бронзовый клинок, улыбаясь безумно, и выражение ее лица было таково, что я и спустя годы, вспоминая его, вздрагиваю. На нем сплелись невыразимая мука и наслаждение.
Стоило ли говорить, что эта смерть, по мне так весьма закономерная, вызвала новый виток сплетен. И естественно, меня вновь обвиняли в том, что я довел женщину до могилы. Пожелай я рассказать правду, никто не стал бы ее слушать.
Я не желал.
Я наслаждался тишиной и покоем, воцарившимися в доме. И длились они лет пять… мы жили по старому, единожды установленному распорядку, который в той или иной степени свойственен всем небольшим усадебкам. И в роли сельского помещика я чувствовал себя удобно. Несколько беспокоил Мишенька, которому хотелось дать образование, но в то же время ввиду его болезненности я опасался отсылать сына из дому, предпочтя нанять учителей. Следует сказать, что и он, и моя падчерица, к которой, боюсь, у меня так и не появилось любви, учились прилежно, радуя и меня, и наставников немалыми успехами. И если Мишенька рос обыкновенным, то нечеловеческая колдовская красота Елизаветы расцветала с каждым годом. О матери ее в доме не вспоминали.
Тут следует сказать, что Мишенька к сестре относился с искренней любовью, жалея ее и упрекая меня в равнодушии, он старался оградить ее от бед, она же платила сдержанной привязанностью.
Когда Мишеньке исполнилось пятнадцать, я принял приглашение дорогого моего брата и переехал в Петербург. К тому времени скандал с моею отставкой был позабыт, а сам провинциальный помещик с двумя детьми особого интереса не вызывал. Мне удалось устроить Мишеньку в университет, а вот с Лизой все обстояло куда как сложнее. Ее следовало бы вывести в свет, однако мое состояние не позволяло устроить Елизавете достойный дебют. Брат готов был помочь, но… я не знаю, как объяснить сей факт, но я боялся представлять ту, которая считалась моей дочерью, обществу. Глядя на нее, я вспоминал свою недостойную жену, черную ее душу, обманчивую красоту. И мог ли я обречь другого на те муки, которые испытал сам? Тогда-то и решено было, что выводить Елизавету в свет я не стану. Она решение это, как и иные, касавшиеся ее, приняла с покорностью, ни словом, ни жестом, ни даже взглядом не выразив неудовольствия.
Пожалуй, что легче всего мне было бы, реши Елизавета отказаться от мира и уйти в монастырь. Там, в тиши и благодати, она верным служением Господу искупила бы материнские грехи, глядишь, и темной душе Анастасии стало бы легче. Но стезя монахини не привлекала ее. Быть может, отдай я приказ, Елизавета подчинилась бы, однако я молчал, и она тоже. Несколько лет мы жили в городском доме моего дорогого брата, который не так давно овдовел. Супруга его, женщина, сколь знаю, достойная, помимо приданого одарила его двумя сыновьями. Близнецы, они походили друг на друга внешне, но разительно отличались норовом. Петр был нетерпелив, порывист, он быстро впадал во гнев, но быстро же и остывал, искренне прощая обидчика. Павел обладал спокойным характером, он был вежлив и даже застенчив, склонен к пустым обидам, которые копил долго, спустя годы вспоминая тот или иной случай, когда было задето его самолюбие. Наше появление они восприняли с прохладой, почитая за бедных родственников, но вскоре примирились. С Мишенькой они быстро нашли общий язык, Елизаветы же сторонились, поскольку пребывали в том прекрасном возрасте, когда противоположный пол равно и влечет, и пугает.
Время шло. Мишенька постигал науку, Елизавета занималась домом. Следует сказать, что она, точно чуя мои опасения, избегала выходить в город, вела себя скромно и тихо, насколько это было возможно с ярким ее обличьем. Мне было не в чем упрекнуть приемную дочь. И она, кажется, ждала похвалы. И быть может, найди я в душе силы переломить обиду, все сложилось бы иначе.
Но что жалеть о несбывшемся?
Однажды мой брат, весьма сильный и здоровый человек, вдруг слег. Он сдал как-то быстро, сгорев в считаные дни, и ни один лекарь не был способен помочь ему. Перед смертью, а мы оба понимали, что она неминуема, я обещал присмотреть за детьми. Пусть близнецам уже исполнилось девятнадцать, для нас они именно детьми и оставались. Ушел Василий со спокойной душой. А наутро после похорон ко мне заявились племянники с требованием немедля убраться из их дома. Я пытался образумить их, говорил, что не претендую на их наследство, но оба были непреклонны.
И я уступил.
Решил, что если так, то они достаточно взрослые, чтобы жить одним. Отец оставил им немалое состояние, потому особого беспокойства я не испытывал.
Мы сняли небольшие меблированные комнаты, где и дожидались окончания Мишенькиной учебы, жизнь вели тихую, скромную. Я с нетерпением ждал, когда же мой дорогой сын станет врачом, по отцовскому обыкновению возлагая на него небывалые надежды. Мне он виделся талантливым, способным добиться многого. Елизавета, ставшая в эти дни моей опорой, соглашалась. И хотелось верить, что так бы оно и было.
Мы присутствовали на торжественной церемонии, и я не умел сдержать слез умиления, глядя на своего сына, которому зачитывали благодарность… я вдруг понял, что он повзрослел и, быть может, вскоре мы расстанемся куда как надолго. Мальчику нужна была достойная практика, а что мог предложить я? Старый дом, неизвестно как перенесший наше отсутствие? Да, у меня имелась некая сумма денег, которую я собирался отдать ему на обустройство, а с нею – и свое благословение.
