Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
Я признал сына, несмотря на то что и в нашем тихом провинциальном болоте сие естественное для человека порядочного действие вызвало немалый скандал. Почему-то упрекали меня не в смерти Аннушки, в которой я был косвенно виновен, не в позоре ее – мертвые сраму не имут, но именно в том, что взял дитя в дом. Никогда мне не понятна была таковая избирательность общественного мнения. Что ж, я принял молчание и презрение как должное. Признаться, мнение соседей не особо меня занимало.
Мишенька рос тихим и болезненным мальчиком, послушным, радовавшим, что меня, что наставников, которые отмечали его не по-детски острый ум, сообразительность, любознательность. По натуре своей он был молчалив и застенчив, однако же упорен.
Шли годы.
И я как-то притерпелся к боли, хотя по-прежнему весьма часто навещал могилу моей Аннушки. Я находил немалое утешение в беседах с отцом Серафимом, старым, если не сказать, древним и мудрым той особой житейской мудростью, которой Всевышний оделяет некоторых своих детей вне зависимости от того, учены ли они. Отец Серафим молился со мной и рассказывал истории из жизни своего прихода, никогда не называя имен, но меж тем любая из его историй была весьма и весьма поучительна. Иногда мы смеялись, иногда – грустили… и видит Бог, даже грусть рядом с этим человеком была светла. Он стал мне и духовным отцом, и единственным другом. Мишенька тоже любил его. К великой нашей печали отец Серафим, и без того не отличавшийся крепостью телесной и здоровьем, занемог. Он кашлял давно, но показаться доктору не желал, проявляя невиданное доселе упорство. На мои же упреки отец Серафим отвечал, что, дескать, жизнь его – в руках Господа. И лечился багульниковым отваром, настойками да притираниями.
Он преставился весной, на Пасху, что вызвало немало разговоров. К величайшему своему удивлению, я узнал, что повинен в этой смерти, что окружен проклятьем, которое падает на любого человека, ежели тот осмелится в чем-то мне перечить. Да, признаю, что порой мы с отцом Серафимом спорили, он называл меня безбожником и грозился отлучить от церкви, однако сии слова касались исключительно некоторых моих политических воззрений…
Извини, дорогой друг, что тебе приходится вникать в скучные дела провинции, но я рассказываю все, желая, чтобы ты понял причины моего беспокойства.
После похорон отца Серафима, которые я оплатил, и в том увидели косвенное подтверждение несуществующей моей вины, произошло сразу два события, переменивших весь уклад моего дома. Во-первых, в приход прислали нового священника, отца Сергия. Он, признаюсь, произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Молодой суетливый и громогласный, он с ходу заявил, что Аннушка моя похоронена в семейном склепе не по праву, и потребовал сто рублей за то, чтобы не тревожить ее останки. Ты, зная мой норов, можешь представить ту безобразную ссору, которая разразилась на кладбище. Мне невыносимо стыдно за свое поведение, однако в тот момент я, оглушенный сим наглым заявлением, не способен был думать ни о чем, помимо того, что наглый юнец, нацепивший на себя одеяние священника, торгует покоем близкого мне человека.
Денег я не дал.
И пригрозил, что ежели отец Сергий продолжит настаивать, то я найду на него управу. Мне показалось, он осознал все верно.
И да, Михаил, дорогой мой друг, дело отнюдь не в том, что он запросил сумму, для меня неподъемную. К этому времени мне удалось уже привести усадьбу в порядок, и доход она приносила, пусть малый, но достаточный для того, чтобы мы с Мишенькой ни в чем не знали нужды. И сто рублей на нужды церкви я бы пожертвовал. Я и жертвовал отцу Серафиму, точнее людям, которые нуждались в деньгах. Но речь не о том. В самом скором времени я узнал, что по округе ходят слухи один другого гаже. Я, никогда не садившийся за карточный стол, предстал в глазах местного люда заядлым игроком, просадившим все семейное состояние, а заодно уж личностью ничтожной, склонной к пьянству, слабовольной и жестокой. Будто бы супруга от меня сбежала, не вынеся этой моей жестокости, и я же свел в могилу Аннушку, точнее умерла она, не вынеся позора, а наша связь, о которой вдруг вспомнили, была единственно насилием с моей стороны.
Я знал, откуда исходят сии мерзкие домыслы, но не мог ничего сделать.
Терпел, хотя и испытывал огромнейшее желание проучить наглеца так, как сделал бы это человек, каким он меня выставил в глазах людей. Они же, знавшие меня не один год, вдруг поверили. И слухи, расползаясь кругами по воде, становились все более отвратительными.
А осенью вернулась Анастасия.
Признаюсь, я не ожидал ее появления, уверив себя, что особа, некогда ставшая моей законной женой, исчезла в столице, растворилась в преогромном мире ее, а быть может, и вовсе умерла. Нет, я не желал ей смерти, но я привык к ее отсутствию, забыл о ней, и представь, каково же было мое удивление, когда однажды во двор вошла женщина, назвавшаяся моей женой. Сперва дворня приняла ее за нищенку, едва не прогнала, но все же решились побеспокоить меня.
Увы, это была Анастасия.
Но в каком виде! Черноту ее волос разбавила седина, лицо, некогда очаровавшее меня тонкостью черт, изрезали морщины, глаза поблекли. Левый же и вовсе был затянут бельмом.
Она смотрела на меня и скалилась, поскольку улыбкой это я назвать не мог. Анастасия, видя мой ужас и удивление, рассмеялась хриплым ведьмовским смехом.
– Что, – спросила она, – не узнал, дорогой супруг?
И я отвечал, что узнать ее в нынешнем обличье затруднительно.
– Жизнь меня не пощадила, – Анастасия огляделась и скривилась презрительно. – Однако я ни о чем не жалею. У меня было все, пока ты тух в этом болоте.
Она, прямо там, во дворе, не обращая внимания на любопытство слуг, которым была удивительна подобная встреча, громко рассказывала о своей столичной жизни, о любовниках и покровителях, которые сменяли один другого, осыпали ее драгоценностями, нарядами…
Слуги смеялись. Да и я, признаюсь, не сдержался и спросил:
– Где теперь твои покровители, Анастасия? Где наряды и драгоценности?
Видел бы ты ярость, исказившую ее лицо.
О да, она не учла, что молодость скоротечна, а красота, единственное ее достояние, способна пойти прахом. Очередной любовник заразил ее дурной болезнью. Она пыталась лечиться и жить как прежде, не заметив, что уже не мужчины платят ей, а она – мужчинам… и однажды мальчишка, нанятый в сопровождение, исчез со всеми драгоценностями, иных же капиталов Анастасия не нажила. Она цеплялась за свое положение, не понимая, сколь иллюзорно оно.
И наступил момент, когда прежние ее знакомые, друзья, все люди, которые мнились ей надежными, разом отвернулись от нее. Не осталось ничего, кроме воспоминаний, которые Анастасия берегла, перебирала, уплывая в то свое прошлое, в котором, верю, была счастлива. Она отправилась ко мне, поскольку ей больше некуда было идти. И не только ей.
– Это твоя дочь, – сказала Анастасия, вытащив из-за спины худую темноволосую девочку годом старше Мишеньки. – Ее зовут Елизавета.
В девочке не оказалось ничего моего, худая, нервозная, с настороженным взглядом исподлобья, она была точною копией Анастасии. И да, я не поверил той, которая так много мне лгала. Моя дочь? Но отчего она ни словом не обмолвилась о том прежде?
– А зачем ты нам нужен был? – удивилась Анастасия. – Мы устроились, и я надеялась, что девочку ждет удивительная судьба.
Она рассказала, что будь Лизонька постарше, она бы подыскала покровителя ей и дальше жила бы уже за счет дочери, не видя в том ничего ужасного.
– У мужчин есть и сила, и власть, – моя супруга была откровенна до бесстыдства, – а у женщин – лишь их красота. И грешно не пользоваться ею, чтобы получить желаемое. Посмотри, Лизонька будет диво до чего хороша. Почти как я в молодости.
Даже на склоне лет она испытывала острейшую женскую ревность, которая не позволяла ей признать чужое превосходство.
– А добавить титул княжны и это убогое поместье приданым, и Лизонька сделает хорошую партию.
– Титул и поместье получит мой сын, – так отвечал я.
Наверное, ты вновь назовешь меня мягкосердечным глупцом, однако я не собирался прогонять ни Анастасию, ни девочку. Все ж таки Господь и отец Серафим учили меня прощению и милосердию, правда, теперь я думаю, что стоило оно мне дорого.
– Твой сын – незаконнорожденный, – Анастасия не собиралась отступать.
Естественно, подобные беседы начались не сразу. Первые недели она провела взаперти, а девочка, диковатого норова, тенью бродила по дому. И я, не испытывая к ней отеческой любви, все же проявлял к ней внимание. Ее отмыли, вычесали вшей, которыми кишели черные косы Елизаветы, переодели и накормили. Она и вправду была невероятно хороша собой, пусть и пребывала в том неуютном отроческом возрасте, когда черты лица уже лишаются детской прелести, однако не обретают еще твердости, характерной взрослым. Как бы там ни было, но девочка была не виновата в грехах матери.
