Александр Аде - Зима мести и печали
До хруста напрягаю извилины – результат нулевой. Но я точно знаю эти слова!..
Я не Дмитрий Иваныч Менделеев и вообще не химик, но ответ приходит мне во сне! Словно бы ниоткуда, из тьмы, из воды питерского канала, в которой отражаются редкие фонари, показывается пьяненький плешивенький мужичонка в драном черном фраке без пуговиц и бормочет: «Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла…» И я, не просыпаясь, понимаю, кто он и зачем явился, и что утром мне осталось только разгадать тайну цифирек…
* * *
Автор
После обеда Наташа выходит из дома «прогулять маленького». День хмуроватый, белесо-серый, солнце просвечивает сквозь пелену туч мутным сгустком сияния. Возле подъезда, занесенные утренним свирепым ветром, валяются коробки, дырявые пакеты, обрывки газет, излузганная шелуха, металлические банки, пластиковые бутылки. Что-то весеннее есть в этом мусоре – предвестнике грядущей свалки. Тут же разгуливают голуби и вспархивают, когда мимо пробегает угрюмая дворняга.
Колыхаясь пополневшим телом, Наташа движется по утоптанному снегу, скользкому, грязноватому, пестрому от множества отпечатков ног, и ей кажется, что маленький смотрит ее глазами на мир первого дня весны.
На одной из центральных улочек, низенькой, пестрой, застроенной старинными и современными особнячками, она носом к носу сталкивается с Сероглазкой, шагающей под руку с мужем-сталеваром.
– Наташа! – вскрикивает та ликующе, словно завидев самого дорогого на земле человека.
Ее большие глаза блестят, на щеках румянец. В большой лисьей шапке и рыжеватой дубленке она кажется забавной и трогательной. Наташа невольно улыбается ей в ответ: ну, просто прелесть, что за девочка, посмотришь на нее – и жить хочется.
– Ой, Наташа, а ведь ты в положении! – всплескивает ручками в красных варежках Сероглазка. – На тебе шубка, а я сразу углядела. Я на такие дела приметливая. Ты на каком?
– Скоро пять будет.
– Выходит, наши детки почти одновременно родятся! Здорово! – только теперь Наташа замечает, что дубленочка бывшей жены Королька оттопыривается на животе. – Мы с Володей так решили: заведем троих. Сейчас хорошие деньги за второго дают. И вообще без детей – какая семья, смех один, верно? Муж-то кем работает?
– Да как-то без печати обошлись, – Наташины губы кривит фальшивая, противная ей самой улыбочка. – Впрочем, как нынче принято считать, чтобы родить, мужа не требуется.
– Правильно, – поддерживает Сероглазка, хотя вряд ли так думает, весело прощается и отправляется по своим делам, которые почему-то кажутся Наташе игрушечными, несерьезными и милыми, как эта разноцветная улочка.
Наташа бредет дальше. Радостное оживление после короткого разговора с Сероглазкой исчезло, и еще горше становится от ощущения своего одиночества.
Перед сном звонит Нинке – в последнее время они частенько треплются по телефону – и рассказывает об этой встрече.
– Нормально, – бодро реагирует Нинка. – Теперь у нас, можно сказать, клуб мамочек образовался. Гляди, Натка, и учись. У меня мужа ухайдакали, а у нее и вовсе сыночка взорвали. Ничего, живем, не плачем. Так-то вот. А то, замечаю, слишком ты киснешь да мерихлюндишь, как чахоточная барышня. Брось! Не бери в голову, и все будет тип-топ!..
Наташа задумчиво держит в руке телефонную трубку, в которой бьются гудки, такие же бойкие, напористые, как сама Нинка. Решившись, набирает номер Анны и слышит ее низковатый голос:
– Алло.
– Привет, эта Наташа.
– Рада тебя слышать, – спокойно и мягко говорит Анна. Словно расстались они только вчера, и не было странного, внезапного разрыва на осиянном солнцем бабьего лета больничном дворе, ревнивых Наташиных слов и полутора лет обоюдного молчания.
Подстегнутая этим сдержанным грудным голосом, Наташа рассказывает о своей беременности, о встречах с Нинкой, Сероглазкой и Гаврошем, изобразив последнюю в самом неприглядном виде. Анна слушает не перебивая.
– Скажи, Анна, он звонит тебе? – спрашивает Наташа, не объясняя, кто такой он.
– Ни разу, – тихо отвечает Анна, и Наташа уже жалеет, что потревожила прежнюю подругу Королька.
И все же щекотное женское любопытство заставляет ее спросить напоследок:
– У тебя кто-нибудь есть?
– Никого.
Злорадство, вспыхнувшее в Наташе, когда узнала, что Королек оставил Анну, давно угасло. Но какая-то тысячная доля былой ревности осталась, и сейчас Наташе приятно сознавать, что Анна также одинока, как и она сама.
Они прощаются, не договариваясь созвониться.
* * *
Королек
Загадочная хозяйка «Заморья» заинтересовала меня еще на похоронах, а общение с прекрасной Музой этот интерес подогрело капитально.
Сегодня, 2-го марта, исполнив поручения Кота, вечерок посвящаю ей. Сижу в своей «копейке», припаркованной невдалеке от дверей турфирмы, неторопливо пережевываю бутерброд с копченой колбасой и занимаюсь не то, чтобы любимым, но вполне привычным делом: неотвязно глазею в одну точку. Вокруг синева, огни, светящийся разбавленной синькой снег, темные фигурки прохожих.
Рабочий день в «Заморье» окончен. Покинув нагретые стульчики, сотрудники фирмы пульками высвистывают из дверей. Среди них Муза. Она влезает в маленький, пикантного вида «пежо». Машинка выруливает, пятясь аккуратным задиком, и упархивает.
Туристическая начальница что-то задерживается.
Еще около часа тоскливого ожидания – появляется, не спеша движется к своей золотистой тачке, усаживается и отбывает. Качу за ней. Пронизываем иссиня-черный город. «Мицубиська» подкатывает к семиэтажному домику, озаренному зелеными фонарями, горящими в каменных столбиках ограды. Перед ней, мерцающей золотом, почтительно поднимается шлагбаум, и она с достоинством аристократки вплывает во дворик.
Мне остается только проехать мимо. Похоже, дамочка, как самая что ни на есть благовоспитанная особа, прибыла к месту проживания. Сделав крюк, останавливаюсь напротив домика и, обреченно вздохнув, принимаюсь ждать. Но «японка» из ворот так и не выезжает.
Промаявшись до одиннадцати, в полной тьме отправляюсь восвояси.
Дома раскладываю диван. Вытаращившись в темноту, лежу на спине и пытаюсь постичь таинственный смысл цифири, накарябанной «дядей Валей». Ближе к полуночи возвращается с работы Гаврош, целует меня, раздевается, повествуя при этом, что к ней по дороге пристал пьяный козел. Такая уж она уродилась умелица притягивать к себе всякие беды и неприятности. Тащится в ванную, приговаривая: «Как мои ноженьки уста-а-али!»
Потом укладывается рядом, больно задев коленками. Внезапно во мне пробуждается невыносимое желание. Нахожу в темноте губы Гавроша. «Пожалуйста, не надо, – просит она, – вымоталась, как савраска. Давай завтра». Но я уже себе не принадлежу. Быстро стащив через голову ночнушку, Гаврош прижимается ко мне, шепчет: «Сделай мне ребеночка, Королек, маленького Королечка, он будет такой хорошенький!»
Мое вожделение разом пропадает.
– Извини, я действительно идиот.
Гаврош плачет. Целую ее, нашептываю ласковые слова. Всхлипывая, она отворачивается к стене. Смыкаю веки, но сон не идет, точно заколодило. Вспоминаю, как умолял Анну родить ребенка, – и прошлое всей своей тушей наваливается на меня. Принимаюсь изводить себя с таким наслаждением, что пух и перья летят из разодранной души.
Снова, в какой уж раз, из глубины памяти поднимается Анна, которую изо всех сил стараюсь забыть, как и все, что связано со смертью Илюшки, и едва не вою в голос от волчьей тоски…
* * *
Вечером следующего дня, отработав смену – если мое безмозглое времяпровождение в стальной корпорации Кота можно назвать работой, – собираюсь двинуться на хауз к Гаврошу – и передумываю. Душа волнуется, жаждет чего-то. Отправляюсь в центр города. Впереди сияет улочка «купи-продай» имени Бонч-Бруевича. Пристроив «копейку», ныряю в «свою» забегаловку, где горит свет и полно народу.
За мой столик пристраивается мужик в залоснившемся мышастом пальто. Я бы на него внимания не обратил, но он заговаривает сам. Представляется писателем.
– Дома жрать нечего, – жалуется он хриплым голосом, сладострастно жуя пышки и запивая пивом. Подталкиваю ему свой хот-дог. – Ни копья. Мои произведения не нужны обывателю. Слишком сложно для его куриных мозгов.
Он худ, высоколоб и гладко выбрит. Альбинос с почти белыми, зачесанными назад волосами и красноватыми буркалами. Пальцы тонкие, узловатые, в желтых пятнах от никотина. Слово за слово – проговариваюсь, что когда-то зарабатывал частным сыском. Это его вдохновляет.
– Дай мне сюжет из своей практики. Я сделаю из него шедевр.
– Попробую, – говорю я, проникнувшись его горем. – Но учти. Трупов не будет. Маленькая мещанская драма.
– Дай! – снова просит он, как ребенок, помаргивая беловатыми ресницами.