Александр Аде - Зима мести и печали
Сначала общаюсь с тем, что отзывается на имя Степа, которое подходит ему, как барсуку бензопила. Есть люди разносторонние, это не о нем. Степа – равносторонний. Словно ненароком прикасаюсь к нему и ощущаю каменную твердость плоти. В глазках его, то вспыхивая, то потухая, горит огонечек, от которого становится не по себе.
Осторожно подступая, пытаюсь уразуметь, что же все-таки интересует Степу в этой юдоли слез? И к изумлению своему обнаруживаю, что ничего. Нет у него даже подруги, если приспичит, снимает шлюшку и расслабляется. Не ухватишь паренька, зацепиться не за что, точно каменный голыш. Да был ли он когда-нибудь ребятенком? Да была ли у него мамка-то? Оказывается, не только была, но и сейчас имеется. И даже брательник есть, офицер, капитан, служит у черта на куличках, в лесу, и еле сводит концы с концами. Так что он, Степа, от башлей, что платит ему Кот, и матери отстегивает, и брату. Ничего, сам он холостой, ему хватает.
– А сам-то чего служить не пошел? – осведомляюсь я. – Форма, погоны, лупить можно бесплатно из любых видов оружия. Братан-то здорово стреляет?
– Ты че, классно! – хвалится братаном Степа. – Он еще в школе в секции занимался, мастер спорта.
– Так ведь и ты не прочь шмальнуть в «яблочко», верно? Сколько выбиваешь?
– Не, меня это не колышет. Я кого хошь и так, без оружия завалю, – усмехается Степа.
Наша беседа плутает окольными тропками, забирается в трясину и вновь выкарабкивается на сухую дорожку. Мы сидим в приемной Кота. Секретарша искоса посматривает на нас. Наверняка уверена, что мы выясняем отношения и сейчас пойдем стреляться из-за нее на дуэли.
– Кстати, – легонько касаюсь я щекотливой темы, – наш босс наверняка доволен, что Царя шлепнули. А если шефу хорошо, то и нам клево.
В глазенках Степы, слегка затуманенных разговором о близких ему людях, зажигается нечеловеческий огонек.
– Ты это о чем? – взгляд его тяжело упирается в меня, и по моей спине пробегает толпа мурашек.
– Как о чем? – делаю я наивные, как у младенца, глаза. – Когда у хозяина настроение веселое, глядишь, и нам с тобой чего-нибудь перепадет.
Степа издает звук – нечто вроде короткого мычания, как включившийся электроприбор, а я закаиваюсь общаться с ним по душам. Была у меня мысль пригласить его в качественный общепит, чтобы, пошло и грубо выражаясь, напоить и кой-чего выведать. Но теперь – шиш. Он трезвый едва меня не порвал, кто его разберет, что под пьяную лавочку устроит.
У второго охранника кликуха Воронок, происходящая, должно быть, от фамилии, – ни черного, ни лошадиного в нем не просматривается.
Внешне он – тот же Степа, только с точностью до наоборот: костлявый и нервный. То и дело плюется направо и налево. Кот не позволяет ему пачкать слюной серый офисный линолеум, зато на свежем воздухе он оттягивается по полной. На улице мы с ним и беседуем.
С первых же фраз понимаю, что Воронок хоть и хиляк, но куда опаснее Степы. Гляделки белесые, бессмысленные и мертвые. Такому человека жизни лишить – все равно, что сплюнуть. Едва – вскользь – интересуюсь его семьей, как он приходит в сильное возбуждение.
– А тебе это зачем, а?
– Брось, Воронок, просто спросил.
– Нет, ты ответь, – не отстает он, подергиваясь, точно припадочный.
Действительно, чего это я? Какая еще семья, ребята? Просто он сразу возник на этой земле из промозглого воздуха в осеннюю слякотную ночь, гнусный, безжалостный и отвратный.
Отделываюсь от него с немалым трудом и едва ли не с уважением думаю о Коте: сумел же мужик так приручить двух монстров, что с рук его едят и в глаза заглядывают…
Мои мысли перебивает сотовый.
– Ты под колпаком, маленький Штирлиц. Пасли тебя в зеленой «девятке» людишки Кота в сапогах.
– Похоже, проверяют мою преданность.
– Что, несладкая служба у бобика? – басит Аулыч. – Служи, хвостиком усердно виляй. Глядишь, до старшего помощника довиляешься…
* * *
В офисе Кота тихое ликование: оказывается, отчим Марго взял да и протянул ноги (вот удружил, а я-то намылился с ним побеседовать!). Об этом событии, случившемся в стане лютого врага, сообщает мне секретарша Кота. Ее гляделки радостно блестят.
– А отчего, – интересуюсь, – помер-то? Инфаркт что ли приключился?
– Повесился, – и она, насколько это возможно при ее щеках, делает круглые глаза.
Забравшись в «ауди», к которому уже привык и подчас называю своим, звоню Акулычу.
– Удавился папаня, точно, – охотно удостоверяет он. – Похоже, не вынес кончины любимой дочурки. Петельку на шею – и… Прямо скажем, дорогу наверх выбрал не самую гладкую, можно было как-то поинтеллигентнее, но хозяин – барин.
– А ему никто не помог?
– Стопроцентный автокапут. Без посторонних мужик обошелся. Следов насилия ноль.
– Он оставил хоть какую-то записку?
– Нифигушечки. Видать, шибко скрытный был. Теперь вся семейка – он, супружница и дочурка – соединятся на небесах, будут на арфах наигрывать да песни петь, славить Господа нашего.
– Кстати, не скажешь, как погибла его первая жена?
– Об этом у меня сведения смутные. Дело древнее и тухлое. Помнится, муженек прискакал в ментовку, дескать, хозяюшка запропала. Ну а потом ее трупешник с проломленной головешкой обнаружили гдей-то на самом конце города, в лесу. Будто бы ограбление.
– До меня дошли слухи, что мамаша Марго была розовой, как заря.
– Поговаривали, точно. Но нынче такое – не криминал. Понимаю, к чему клонишь: не пришил ли женку сам муженек? А вот тут, Королек, психология. Один считает, что женщина с женщиной – вроде бы не в счет. А для другого, наоборот, – отягчающее обстоятельство: «Нас на бабу променяла!» Папашку Маргоши прокачали на ентот счет, но мужик – кремень. И шибко умный. То ли впрямь непричастный, то ли переиграл оперов, но зацепить его не сумели.
– Слушай, Акулыч. Есть у Кота телохранитель Степа. А у Степы братан – армейский капитан, офигенный стрелок, на охоте белке в глазик бьет. Мне нужна информация: не отлучался ли этот лихой вояка из расположения части в то время, когда грохнули Царя или – второй вариант – Марго?
– Пошукаем, – басит Акулыч. – И не забудь, птаха, счетчик крутится. За тобой уже ящик пива. Капитализмус на дворе, коммерция, понимать надо. А при капитализмусе за так и собака не гавкнет.
* * *
Автор
Кот и Клавдия лежат на кровати под невидимым в темноте пурпурным шелковым балдахином. Не слишком склонная к сентиментальности Клавдия обожает слащаво-приторную красивость. Коттедж завален псевдостаринными позолоченными вещицами, стены увешаны картинами, приобретенными на местном «арбате». Тут и нагие грудастые блондинки с узехонькими талиями и соблазнительно округлыми бедрами, и зализанные пейзажи. Три изрядного размера полотна принадлежат кисти приятеля Королька по прозвищу Сверчок: опрятная березовая рощица а-ля Шишкин, озаренная заходящим солнцем излучина реки и рассветное море в духе Айвазовского.
Она и мебель выбрала по своему вкусу, прочную, тяжеловесную, щедро изукрашенную завитушками; супружеское ложе сработано в капризном стиле рококо, с нимфами и купидонами.
Клавдия грузно поворачивается к мужу.
– Разговор у меня к тебе.
– Ну?
– Все мы под Богом ходим. Вот и Царь приказал долго жить – нам на радость. Слыхала, завещания не оставил. Его жены да ребятишки небось передрались. Может, тебе это… завещание написать?.. Нет, ты погоди, не заводись. Мало ли что. Никто ж не говорит, что с тобой дурное случится. Просто мы не молоденькие. Давай, оба напишем по завещанию, я не против. Чтобы в случае чего детям не пришлось собачиться из-за имущества.
– Да ты рехнулась, Клавка. Рано меня хоронишь. Если б не знал тебя, как облупленную, решил бы, что замыслила против меня недоброе, чтобы денежки прикарманить.
– Отказываешься?
– Кончай эту бодягу, рассержусь – плохо будет.
– Напугал. Вылитый Иван Грозный. Не очень-то я тебя боюсь. Ладно, замнем, но ты совершаешь ошибку, Кот. Ну, спи…
Привычно перекрестив мужа и жарко прошептав слова молитвы, Клавдия поворачивается на бок. Вскоре в душной темени спальни раздается дружное похрапывание супругов.
В детстве Кот и Клавдия жили в одном дворе на заводской окраине. Худенькая, колючая Клавка росла хулиганкой, оторвой, соседи от нее выли. В школе была скука смертная, а во дворе хорошо: и набегаешься всласть, и в карты сыграешь, и подерешься, и по душам поговоришь. К девчонкам ее не тянуло: куколки, шептание про мальчиков – это было не для нее. Яростная счастливая тоска несла Клавку из квартиры, где была вечно пьяная, вечно больная мать, во двор, к пацанам, на крыши гаражей.
Кот был старше ее на три с лишним года. Когда ей исполнилось четырнадцать, он был уже взрослым парнем и входил в набиравшую силу городскую банду. Пацаны во дворе говорили о нем с завистью и уважением, как о герое. Таинственная жизнь, взрослая, ночная, кровавая окружала его волшебным ореолом.
