Борис Акунин - Смерть на брудершафт (Фильма 3-4)
Конструктор ободрился, даже позволил себе с насмешкой поглядывать на враждебных генералов — у тех вид был так себе.
— Отменно, — повторил Никник, провожая движением бинокля падающий воздушный змей, из которого эффектно сыпались клочья горящей пакли. — Нам бы такую птичку в турецкую войну. Да ударить по Плевне огнем из-под облаков, а, господа?
В свите почтительно засмеялись.
— Вверх пошел, — сообщил Крылов. — Запланирован подъем до четырех тысяч метров!
— Дались вам метры, полковник. — Ненужных заимствований у заграницы Николай Николаевич не одобрял. — Чем русские сажени нехороши?
Начальник Авиаканца сразу же воспользовался оплошностью Крылова:
— А на подъеме он все-таки тяжел. Посмотрите, ваше высочество. Как медленно набирает высоту! С «мораном» никакого сравнения.
— Вы находите? — Главковерх скосил глаза на второго специалиста.
Тот важно кивнул:
— А дирижабль поднимается еще быстрей.
— Неправда! Неправда! — шептал конструктор. — Не слушайте их, императорское ваше высочество!
А в воздухе происходило вот что
Странно смотреть на высочество с высоты, пришла в голову штабс-капитану Рутковскому странная и, вероятно, даже предосудительная мысль. Следующая была еще менее почтительной: с пятисот метров свита главнокомандующего была похожа на обсиженную блестящими мушками навозную кучку посреди зеленого луга. Вот так же и Всевышний взирает на власть земную с небес, подумалось командиру нечто уж совершенно невообразимое, так что он встряхнулся и заставил себя сосредоточиться на полете.
— Идем до потолка. Утеплиться!
Все надели кожаные куртки на меху, а некоторые особенно зябкие предприняли еще и дополнительные меры предосторожности. Лучко надел пуховые варежки, его работа на сегодня закончилась, стрелять больше не придется. У Шмита была чувствительная кожа, он натер свои румяные щеки мазью «Веселый лыжник». Степкин поверх всего нацепил ватную безрукавку.
— Что двигатели, Митрофан Иванович? — спросил Рутковский, зная, что механик умеет на слух уловить малейшую неисправность.
— В порядке, Федор Сергеевич.
— Ну, с Богом.
Корабль пошел на вираж, плавно ввинчиваясь в синее небо. За высотомер сегодня отвечал Шмит — надо же было чем-то занять мальчика.
— …Тысяча. Тысяча сто. Тысяча двести, — монотонно докладывал он.
Аэроплан вел себя умницей. Рутковскому казалось, что машина идет вверх сама, а он лишь сопровождает ее движение поворотами руля и нажатием педалей.
Командир оглянулся на экипаж.
Жора Лучко блаженно улыбался — предвкушал, как славно-полноправно сегодня напьется после смотра.
Второй пилот не отрывал глаз от прибора, преисполненный важности своего задания.
— Две сто. Две двести. Две триста. Две четыреста…
Митрофан Иванович слушал машину, пыхтя от сосредоточенности.
— Степкин, плесни чайку, — лениво пошутил стрелок.
Узкоголовый, круглый в своей пухлой безрукавке механик действительно был похож на кипящий самовар.
Шмит прыснул и доложил:
— …Две пятьсот.
Днем ранее
— Ну, легкого взлета, мягкой посадки, — напутствовал полковник «Михаила Юрьевича Долохова» и с удовольствием посмотрел, как легко и красиво взлетает американский циркач. Этот на завтрашнем смотре уж точно не подведет.
Аэроплан марки «вуазен-5» Зепп выбрал не столько из-за летных качеств, сколько из-за устройства кабины. Модель была нестандартная, первоначально предназначавшаяся для авиашколы и полетов с инструктором, поэтому сиденья располагались рядышком. Фон Теофельс желал лично руководить экспериментом.
Тимо раскрыл фибровый чемоданчик, в котором размещалась целая мини-лаборатория: склянки, алюминиевые коробочки, бутылочки, проволочки — много всякой всячины.
— Я буду лететь очень ровно, — крикнул Зепп. — А ты смотри, не расплескай. Не то сам знаешь.
Этого можно было не говорить. Ручищи Грубера по ухватистости поспорили бы с самым надежным зажимом.
— Берешь пирофор «Файерблиц» — это ячейка XIX, левая. — Сейчас гауптман говорил по-немецки — дело серьезное, да и кто в воздухе подслушает. — Он подойдет в самый раз — и по эффекту, и по цвету. Проблема — правильно подобрать емкость.
Помощник взял склянку, наполненную желто-бурой жидкостью. К резиновой пробке была прикреплена резиновая трубочка.
— Ставь штативы!
Чемоданчик, лежащий на коленях Тимо, моментально превратился в лабораторный столик, в котором были установлены маленькие штативы с четырьмя пузырьками примерно одного размера, но с разной толщиной стекла.
Очень осторожно Тимо наполнил их все пирофором, следя, чтоб ни одна капелька самовоспламеняющегося вещества не вошла в соприкосновение с воздухом: тщательно герметизировал пузырьки дополнительными заглушками, подсоединил трубку к первому, наполнил, закупорил; проделал ту же операцию со вторым, третьим, четвертым.
Зепп молчал, чтобы не отвлекать слугу от этой ювелирной и очень опасной работы.
— Готово! — сообщил Тимо.
«Вуазен» задрал нос и начал быстро подниматься. За высотой следил Теофельс, у слуги была своя задача. От быстроты и четкости Грубера зависело, вернутся ли экспериментаторы на землю живыми.
Маслянистая жидкость мирно покачивалась в пузырьках, но эта безмятежность была обманчива. Тимо держал наготове тряпку, пропитанную огнеупорным раствором. На лбу у обоих авиаторов, несмотря на холод, выступили капли пота.
…В ноябре тринадцатого капитан фон Теофельс участвовал в больших маневрах под Мюнхеном, проверяя возможности нового, невиданного вида фронтовой разведки — авианаблюдения за противником. Нужно было быстрее прочих пилотов выявить расположение войск «синих», занести на карту и доставить командованию. Победителя ожидала медаль, но Зепп старался не из-за награды. Его всегда интересовало новое, а еще он любил побеждать.
Все офицеры, участвовавшие в соревновании, были первоклассными летчиками. Некоторые управляли самолетом даже лучше Теофельса, который, в конце концов, был всего лишь талантливым дилетантом. Значит, следовало взять не мастерством пилотажа, а чем-то иным. Зепп придумал сразу несколько штук, каждая из которых могла дать ему маленькое преимущество.
Во-первых, скрупулезно рассчитал возможную протяженность маршрута и слил всё лишнее топливо, чтобы облегчить аэроплан и тем самым увеличить его скорость.
Во-вторых, взял с собой новейший измеритель угла «рему», чтобы учитывать малейшие перемены в боковом ветре.
В-третьих… Впрочем, что толку перечислять все эти ухищрения? Их было много, и одно из них, казавшееся абсолютно безобидным, свело на нет все остальные.
Среди прочих технических новинок гауптман взял с собой в полет «вечную» ручку. Наносить ею на карте диспозицию противника было быстрей и удобней, чем карандашом, который к тому же при любом толчке или попадании в воздушную яму ломался.
Поначалу всё шло замечательно. Но когда Зеппу понадобилось подняться выше линии облаков, чтобы увеличить запас высоты для планирования, случилась странная вещь. Из авторучки ни с того ни с сего вдруг, пузырясь, вылились чернила — будто шампанское из бутылки. Делать пометки стало нечем, и Теофельсу пришлось вернуться на аэродром несолоно хлебавши.
Это, конечно, было досадно для самолюбия, но один из принципов, которыми Зепп руководствовался в жизни, гласил: всякий дефект может быть обращен в эффект. Нет такого поражения, которое нельзя было бы превратить в победу или, на худой конец, в полезный урок.
Он стал допытываться у физиков, что случилось с чертовой ручкой, и выяснился загадочный факт. Оказывается, на определенной высоте происходит перепад воздушного давления, отчего чернила и выбило из резервуара.
Другой человек, удовлетворив любопытство, выкинул бы эту бесполезную информацию из головы. Но только не Йозеф фон Теофельс. Подобно слуге Осипу из гоголевских «Мертвых душ», он ничего никогда не выкидывал — из памяти. Всё в хозяйстве могло пригодиться, любая мелочь, пусть на первый взгляд бессмысленная или даже вредная.
Например, записка влюбленной дуры.
Или время, бездарно потраченное на подглядыванье за скучными любовниками.
«Вуазен» преодолел барьер в две тысячи метров, а пузырьки всё не лопались.
— Холодно, — пожаловался Тимо.
Он не надел перчаток, и его руки совсем побелели.
— Ты это брось! — встревожился Зепп. — Малейшее промедление — и сгорим к черту.
— Промедления не будет. Просто холодно.
На высоте 2500 во втором слева пузырьке, самом тонком, «Файерблиц» закипел, пошел кверху и вытолкнул резиновую крышечку. На воздухе пирофор немедленно загорелся, внутри бутылочки вспыхнул и лопнул огненный шарик. Зазвенели осколки — но Грубер уже прихлопнул очаг возгорания тряпкой.
