Наталия Ломовская - Игла цыганки
Тамара Павловна всплакнула, повязала голову шелковым платочком с логотипами господ Дольче и Габбаны (подделка, конечно, но очень миленькая) и отправилась в церковь.
Обедня уже отошла. В храме было пусто и очень тихо, только сидела за лоточком, опустив голову, щуплая старушка – то ли дремала она, то ли читала. Тамара купила самую большую свечу, подошла к большой иконе, зажгла, поставила. Что еще делать, она не знала. Молиться? А как? Она даже перекреститься не смогла, боялась ошибиться. Вспомнила, как учила мать – «на лобик, на животик, на правое плечико, на левое»... И снова, не сдержавшись, зарыдала.
– У вас умер кто-то? Не нужно, не убивайтесь так, – прошелестело за плечом, словно ветерок пролетел.
За спиной стояла давешняя старушка. Она оказалась и не старушкой вовсе – так ее определила Тамара Павловна из-за полутьмы в церкви, из-за низко, по бровям повязанного платочка. Совсем юная, худенькая, легонькая женщина смотрела на нее участливо.
– Умер? Нет...
– Вы свечу за упокой поставили, потому я и подумала...
Тамара Павловна вздрогнула, как ошпарило ее. Хотела поставить свечу за собственное здоровье, а вышло, что за упокой! Похоронила себя, значит, в покойники записала! Она снова зарыдала и уже не помнила, как очутилась в маленькой, чисто прибранной кухоньке. Женщина из храма привела ее к себе, попросив какую-то невидимую Ольгу Семеновну присмотреть за лоточком. И оказалась незнакомка матушкой – женой священника то есть. Попадьей. Назвалась Анной.
Она быстро собрала чай – на блестящей клеенке, еще пахнущей свежо и остро, появились веселые цветастые чашки, вазочки с вареньями, плетенка с крупными кусками булки. И все время говорила, щебетала, не умолкая, как маленькая деловитая птаха.
– У всех свой крест, без этого не проживешь. Нам вот с мужем Бог детей не посылает. Уже три года женаты, а дети не родятся. Сначала я убивалась, плакала, в монастырь идти хотела... На Бога роптала в ослеплении. А потом подумала, к лучшему это. Своих детей у меня нет, чтобы я о сиротах лучше позаботиться могла. И развеселилась я душою. Двоих мы уже усыновили, да я еще бы не прочь... Люблю я их, даже страшно!
Ох, напрасно ты щебечешь, веселая пташка! Не утешили твои слова гостью, еще пуще она загоревала! И, прихлебывая слезы душистым чаем, рассказала матушке Анне свое горе. Пока говорила, и отец Александр подтянулся. Молодой батюшка совсем, даже борода у него не растет. Оттого, наверное, хочет он казаться строгим, но светло-серые глаза смотрят ласково, по-детски доверчиво. С женой они были похожи, как брат и сестра, и сидели, притулившись друг к другу, слушали скорбное повествование гостьи. А потом успокоили ее, как могли, и дал отец Александр простой и душевный совет.
Тамара Павловна в тот же вечер позвонила сыну. Они поговорили очень хорошо – с той безнадежно-печальной нежностью, которая всегда сквозит в разговорах когда-то любивших друг друга людей. Все плохое, все темное, разъединившее их, было прощено и забыто. Разговор Тамара Павловна помнила плохо. Вроде бы сын сказал ей что-то очень хорошее, очень милое, дающее надежду на спасение. А главное – он согласился приехать, сам даже предложил. С этого момента мироощущение Тамары Павловны совершенно изменилось. Она не помышляла больше о возвращении к Богу. Не вспоминала храма, где по-новогоднему горят свечечки, где все люди добры и внимательны друг к другу. Она забыла и отца Александра, и кроткую его жену, и их добрые советы. Ей казалось, что сын, приехав, привезет с собой свет юности, здоровье, вечную жизнь. Вечную жизнь не в том, а в этом мире, где Тамара снова сможет носить шелка и шифоны, туфельки на каблуках, заниматься любимым делом, ухаживать за собой, вкусно есть, крепко спать и ничем не беспокоить свою душу, кроме повседневных, житейских, таких приятных хлопот.
Он приехал очень быстро, и это было так трогательно! Поспешил на спасение матери, ничто его не задержало! И стал такой красивый, такой высокий, загорелый! Теперь Тамара Павловна отчетливо различала в его лице фамильные черты, теперь она не сомневалась в том, что это ее родной сын. Последняя мысль не была отравлена ни тоской, ни горечью. Просто исправлена одна ошибка, а вскоре Тамара исправит и другую.
За ужином Виктор дал матери обычный аптекарский пузыречек, наполненный неровными гранулами коричнево-бордового цвета.
– Что это?
– Лекарство, мама. Очень хорошее, инновационное. Мне удалось достать чудом. Никому об этом рассказывать не надо, снадобье еще не прошло всех испытаний... Да и стоит оно слишком дорого, чтобы о нем говорить на публике. Завтра целый день тебе ничего не есть, вечером примешь первую дозу.
Гранула, которую Витя не велел раскусывать, приказав глотать целиком, оставила на языке восковой привкус. Очевидно, драгоценное снадобье таилось в экологически безупречной оболочке из воска. Тамара Павловна приняла лекарство вечером, а утром не смогла встать. Слабость во всем теле, какая-то заторможенность, вялость и безразличие в мыслях помешали ей даже испугаться. Она дремала, то просыпаясь, то вновь проваливаясь в сновидения, и не чувствовала ничего... Ну, или почти ничего. Что-то все же беспокоило, что-то тяжело ворочалось и ворчало в груди, как большой, медлительный зверь.
Она не встала и на следующий день. Сознание ее совершенно затуманилось. Она уже не контролировала естественных функций организма, и Витя был при матери и сиделкой, и санитаркой. Потом Тамара Павловна смутно вспоминала: словно бы что-то большое и черное выходило из ее тела, выделялось, как пот из разверстых пор. Тамара не в силах была даже ужаснуться этому. Она не понимала, выздоравливает или умирает. Она так и не узнала никогда, что постель, на которой она лежала в забытьи, Виктор собрал в мешок и самолично отвез на городскую свалку.
Тамара Павловна не узнала – иначе непременно спросила бы у себя, откуда взялись на простынях, одеялах и подушках угольно-черные разводы, и почему в этих размытых пятнах можно различить то оскаленные звериные морды, то божественно-прекрасные лики... То же было и на рубашках ее, которые частенько приходилось менять, так как черный, липкий, удушливо пахнущий гарью пот сочился изо всех пор тела женщины...
Она так и не узнала, что на свалке, куда Виктор отвез пришедшее в негодность барахлишко, тщательно упакованный в полиэтиленовый мешок сверток мигом распатронили кормящиеся от помойных щедрот бомжи. Смачно изругали помойные жители проклятых нуворишей. Ишь, простыни добротные, льняные, два одеяла шерстяных, три подушки пышных, рубашки дорогие – кружево, да шелк, да вышитый батист, а как все загажено, и не отстирать! Однако же разделили добришко по-братски, а через неделю пошла косить бедных людей черная зараза... По заброшенным домам, по подвалам, по всем худо-бедно обжитым закутам, куда только попадало постельное белье из дома Тамары Павловны, умирали они, несчастные. Умирали быстро, без мучений и лечений, да и кто бы их стал лечить? И так выкосила чисто бедняг неведомая хворь, что три года подряд городские власти кичились социальной работой среди населения! А потом что ж – истлели постели, а бомжи новые развелись...
Тамара Павловна так и не узнала, что в первую же ночь после того, как приняла она загадочное лекарство, на другом конце города проснулась в своей постели маленькая попадья. Она полежала немного, глядя в потолок, по которому скользили разлапистые тени от растущего под окном клена. Нежным, защищающим жестом легли ее ладони на чрево, где, неведомая ей до срока, билась уже крошечная жизнь. А потом матушка Анна заплакала, разбудив своего мужа. Тот спросонок не смог добиться, что такого ей приснилось, а она толком и объяснить не сумела. Слабый провидческий дар, данный матушке от рождения и усилившийся по причине беременности, дал ей знать: та женщина, Тамара, что приходила к ним тогда, погубила свою душу, навлекла на себя проклятие. Но, вспомнив о неиссякаемой милости Божьей, матушка Анна осенила себя крестным знамением и заснула вновь.
Тамара Павловна провела в постели шесть дней, а на седьмой открыла глаза и сразу же попыталась встать. Виктора не оказалось дома, он отлучился куда-то – должно быть, пошел в магазин. Женщина осторожно села на кровати, ступила босыми ногами на прохладный пол и поежилась от давно забытого, юного, веселого озноба. Тело казалось чужим, невесомым, но повиновалось хозяйке с излишней даже легкостью.
Покачиваясь, балансируя руками, точно держа в них незримый спасительный, уберегающий от пропасти шест, улыбаясь неведомо чему, Тамара Павловна, как истинная женщина, прежде всего направилась к зеркалу. В его тихом, тенистом омутке увидела она себя и рассмеялась – удивленно и радостно. Чудо было перед ней, настоящее, несомненное чудо! Оказывается, не требуется веры и размером с горчичное зерно, ведь Тамара ни капли не верила в то, что лекарство ей поможет, приняла его, только чтобы угодить сыну! «Чудес на свете нет», – устало подумала женщина тогда, но вот же оно, чудо!
