Николай Псурцев - Голодные прираки
– Ты со мной? – и пятками догадался, что пойдет не один, и подумал, что пятки давно уже не мешало бы пропарить и помыть, сиять нечистые наслоения, обнажить девственную розоватость, смыть страхи и сомнения, что, собственно говоря, одно и то же, и тем самым стимулировать их, пятки, к еще большей догадливости и догадаемости. Сосредоточенно думая о пятках, не увидел, как тигр, подойдя уже было к двери, вернулся туда, откуда пришел. Некоторое время, не моргая– и не шевеля усом и ухом, всматривался в неодухотворенные лица обглоданных гостей, а потом вдруг лизнул губы одного и другого шершаво, глаза стискивая до сахарных выделений, и опять побежал к Двери, к Нехову.
– Только без сантиментов, – поморщился Нехов, хотя ничего и не видел, дверь раскрывая.
И они вошли.
О, да!
В недлинный коридорчик, с лампочкой у потолка.
В конце коридорчика имелась еще одна дверь и еще одна дверная ручка, за которую Нехов взялся, как всегда ощутив легкую приятность в горячем паху.
И они вошли.
О, йес!
Там стоял свет и была комната, просторная и приветливая, с окнами у потолка, с белыми лампами на каменных стенах, с массажными столами и с глубоким синим бассейном, и с людьми., двумя, которым некуда было бежать, когда вошел Нехов с приятелем, и которые и не собирались бежать, когда вошел Нехов с приятелем, потому что ни ухом, ни чем другим не слышали, как вошел Нехов с приятелем, – увлечены были массажем, беседой, хорошим настроением, недурственной перспективой и удовлетворением от выбранного ими. жизненного пути. Тот, кто лежал на массажном столе, был гол. А тот, кто массировал лежащего на массажном столе, был толст и тоже не одет, мать его. Он пыхтел, потел и пукал, сердечно отдуваясь и отплевываясь при каждом движении, когда вошел Нехов с приятелем. Штука, конец которой висел у самых что ни на есть колен толстого, раскачивалась грузно и угрожающе и со звонкими шлепками лупила его по жирным ляжкам, помогая ему забыть нелегкое азиатское детство и первую неудачную любовь, и вторую неудачную любовь, и третью, и четвертую… и сколько их там было еще в его недолгой жизни, этих самых неудачных любовей. Тот, кто лежал на массажном столе, глубинно постанывал под руками того, кто его массировал, и даже вскрикивал, и даже взрыкивал, и даже не плакал от чего-то там, что чувствовал под руками того, кто его массировал. А еще тот, кто лежал на массажном столе, в такт движениям того, кто его массировал, терся животом о массажный стол, извиваясь и клубясь, обхватив руками массажный, стол и не думая о прошедших годах.
Нехов ткнул толстого массажиста стволом автоматической винтовки М-16 под мышку, и когда тот повернулся к нему с пьяноватым испугом на отекшем лице и посмотрел на него, все понял в одночасье и кивнул согласно, Нехов несколько секунд провозился, чтобы вытащить из толстого кончик ствола, который цеплялся и цеплялся мушкой за телесными складки и все никак не хотел выбраться.
– Еще, еще, – просил тот, кто лежал на массажном столе, пока Нехов возился с винтовкой (придавленно кряхтя и про себя матерясь). – Еще, еще, сильней, давай, еще, еще, еще… – шипел змеино, отрешенный, почти неземной. Нехов жестом приказал толстому отойти в сторону, а глазами тигру, чтобы тот охранял его. Тигр ничего не понял, но охранять согласился, грустный, правда, почему-то и совсем невеселый, – лег на полосатый половичок неподалеку от массажного стола и, приглашая толстого, постучал мускулистой лапкой по запотевшему полу возле себя, коготки отточенные выпустив, док, док, цок, вздыхая и вяло облизываясь – с отвращением (видимо, к съеденному) и с жалостью (видимо, к съеденному – соотечественники ведь, можно сказать, как-никак, никак-как, рос он все-таки среди них, воспитывался среди них, то, се, пятое, десятое, а теперь вон оно как обернулось – нескладно), цок, цок по влажному полу, иди, мол, сюда, иди, толстенький, будешь под лапой тут у меня, под глазом, да и под зубом, сиди отдыхай, толщину набирай до следующего указания, если которое последует, должно, собственно говоря, лежи и лежи, и не спорь с теми, кто сильнее, а если хочешь поспорить, то не лежи, вставай, беги и дерись, если сумеешь встать из-под лапы, которая на мягком трясущемся бугре твоего живота покоится. Толстый лежал, конечно. Лежал. Нехов, думая, что неплохо было бы искупаться в синем бассейне; поплавать и понырять в удовольствие,– повизгивая и пофыркивая, себя не стесняясь и никого более другого, до дна темечком достать и вперед пятками впрыгнуть, положил лениво холодные пальцы на загривок лежащему на массажном столе, сжал их крепко раз-другой, движения толстого, того, кто массировал лежащего, повторяя. Лежащий вздрогнул, перестав шипеть, икнув, насторожившись, замерев, натянувшись, спросил приглушенно, мокрыми губами гладкой поверхности массажного стола касаясь: – Кто ты?
– Ты знаешь… – усмехнулся Нехов, продолжая манипулировать пальцами на загривке лежащего– на массажном столе, нельзя же «прервать сеанс вот так резко – вредно. А Нехов всегда с большою любовью и уважением относился к окружающим его людям и никогда не хотел без причины наносить им вред. Это все знали, все, и прежде всего он сам!
– Нашел-таки, – выдохнул лежащий на массажном столе, желая голову повернуть, на массажиста своего посмотреть, голову поворачивая, и на полпути поворота вис-. ком в жесткий неховский палец упираясь,
– Это было несложно, – сказал Нехов, переходя с загривка на спину. – Я ведь искал тебя с удовольствием, А дело, которое делаешь с удовольствием, всегда несложно, как бы сложно оно ни было.
– И где я ошибся?
– Когда… – подсказал Нехов, сосредоточенно растирая позвоночник лежащему на массажном столе.
Когда? – принял подсказку лежащий на массажном столе.
– В тот самый день, когда родился. – Нехов неторопливо приступил к размятою копчика, высунув кончик языка. Работал. – Я это понял, когда увидел твою фотографию. У тебя лицо идиота. – Лежащий на массажном столе дернулся, но Нехов быстро прижал его голову к столу. – Ты не должен был родиться. Но ты родился. Значит, это ошибка. Твоя. Это же ведь ты захотел родиться, когда не должен был. Не должен ведь был, нет, взял да вылез, настырный. Тормознул бы себя там, в утробе, и помер бы. Вот это был бы поступок! Ведь я понимаю, каждый из нас уже там знает свое назначение. И ты знал его, знал, сука, я уверен, знал, и вылез! Трус! Дерьмо! Не мужик! – Лежащий на столе опять дернулся, и снова Нехов его лицо к столу придавил, губы и нос лежащего расплющил больно. – Не мужик, нет. И это не обсуждается. Ты знаешь, кто ты, лучше меня. Потому и не дергайся и не возмущайся, ты же понимаешь, что я прав, – Нехов опять терзал лежащему на столе спину. – Рассказать тебе, почему ты папашку своего замочил, гнида, рассказать?
– Расскажи кому-нибудь другому, только не мне, – усмехнулся лежащий на массажном столе. – Только не мне. Вон выйди сейчас на улицу, найди кого-нибудь, кто ни о чем ничего не знает, и расскажи ему в правое ухо, нет, лучше в левое, ближе к сердцу, мать твою, хоть я не знаю, может, у него сердце будет с правой стороны, ну тогда в два уха расскажи, мать твою… Другому, понимаешь, мать твою, только не мне. Что ты, который ни хера обо мне не знает и знать не может, хочешь мне же обо мне же рассказать, мать твою, что?! Ты мне расскажешь, как я жил, где я жил, с кем дружил, в какую школу ходил, как мне ставили двойки и единицы, в то время как на самом деле я знал все предметы на «четыре» и «пять». А может быть, расскажешь, почему мне ставили единицы и двойки. Ты не знаешь! Ты не знаешь! Расскажешь мне, как моя мать читала мне Кафку и Джойса вместо того, чтобы читать мне чистые и светлые, и добрые русские сказки… А я так просил, так просил, «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, жили-были…» А она плакала, но не читала. Расскажешь о том, как я стремился к настоящей большой и ясной любви, как я с распростертыми от души объятиями спешил навстречу своим одноклассницам… Расскажешь, как они зло и коварно смеялись надо мной, зло и коварно, как они нагло и дерзко лезли ко мне в трусы, и как ловко они воровали моих кукол. Расскажешь, как желая крепкой мужской дружбы, я предлагал свое сердце самым красивым и сильным мальчишкам своего класса… а они издевались надо мной, наряжая меня в девчонку и заставляя меня показывать им бесстыдный и развратный стриптиз. Расскажешь мне, как меня и мою старшую сестру поймали поддатые офицеры из штаба округа, как напоили нас и как заставили меня надругаться над моей же собственной шестнадцатилетней сестрой. Или про славные денечки, проведенные в училище, можешь мне рассказать? Как я два дня, например, висел привязанный руками к крюку в потолке в каптерке за то, что отказался отсосать одному пидору, шеф-повару нашей столовки, тоже мне можешь рассказать?
– Господи, страсти-то какие, – пробормотал Нехов, жестко и часто пощипывая лежащему на массажном столе сыну полковника Сухомятова спинные мышцы, и добавил громче: – И ты до сих пор еще не понял, что твое рождение это твоя самая большая ошибка?!
