Леонид Залата - Волчьи ягоды. Сборник
Панин приветствовал Гафурова нетерпеливым жестом. Помня разговор с Журавко, майор приготовился выслушать недовольство тем «вето», которое он наложил на трикотажную фабрику, однако Панин был настроен миролюбиво или, может, не располагал временем для спора.
— У Ремеза сидит девушка, которая может тебя заинтересовать, — сказал Панин. Несмотря на заметную возрастную разницу, они давно были на «ты». — Но прежде полистай эти бумаги.
Капитан вынул из ящика папку и положил на стол перед Гафуровым.
— Это материалы о смерти кладовщицы трикотажной фабрики Сосновской, — сказал он. — Ты почитай, а я на несколько минут отлучусь.
5Яроша было не узнать. Под глазами залегли синие тени, а сами глаза ввалились и горели болезненным блеском. Мать жалобно вздыхала, а отец избегал сына. У него иногда появлялась мысль: нет ли Славкиной вины в самоубийстве Нины? Девичья душа — нежная и уязвимая, а этот болван… Сказать правду, легкомыслия за сыном старший Ярош не замечал. Но не бывает же дыма без огня? Должна быть причина, в результате которой и свет становится немил.
Отец как раз собирался в ночную, когда Ярослав спросил его:
— Неужели ты думаешь, что я виноват в смерти Нины? Если бы так, то милиция…
Исподлобья посмотрел на сына:
— Милиция… А совесть?
Дверь закрылась, было слышно, как затихают на лестнице отцовские шаги. У Ярослава побелели губы:
— Это… жестоко. Почему он мне не верит, мама? Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело.
Снова и снова вспоминал последнюю встречу с Ниной, доискивался таинственного смысла чуть ли не в каждом ее слове, проникался тогдашним ее настроением.
— Нельзя было мне ехать в Мисхор, — сказал он Ремезу и молчание следователя воспринял как согласие. — Я не придал значения ее словам, думал… Не знаю, что и думал. Переспросил для порядка и успокоился.
Ремез и на это не отреагировал. Он был весь какой-то непредсказуемый, этот краснощекий старший лейтенант с крутым лбом, на который падали волнистые волосы. Видимо, прокуратура не случайно остановила свой выбор на нем, когда потребовалась помощь угрозыска. Ставил вопросы Ремез, казалось, нескладно, иногда такие, что и не поймешь, какое они имеют отношение к делу. Со всем, что говорил Ярош, соглашался, одобрительно кивал головой, однако позже снова возвращался к прежней теме разговора.
Постепенно Ярослав начал понимать, что следователь не такой простак, как казалось ему на первый взгляд. И, похоже, знает о смерти Нины что-то такое, чего не знает он, Ярош.
Подчеркнутая вежливость следователя стала раздражать Яроша. «Что за нею кроется? Не презрение ли? — думал он. — Может, Ремез считает, что меня волнует не столько смерть Нины, сколько степень моей причастности, и поэтому я выворачиваю перед ним душу?» Ванжа казался ему проще, прозрачней в чувствах и поступках. Только раз, по дороге из Мисхора в Симферополь, мелькнула мысль о возможной предвзятости оперативника к нему, Ярошу, но он сразу отбросил ее. Был уверен, что лейтенант Ванжа не способен на обман, хотя и не мог объяснить, почему воспринимал это как факт, который не требует доказательств.
Следователь Ремез такого доверия у Яроша не вызывал. Слишком придирчиво копался в самых незначительных подробностях. Вдруг пожелал, чтобы Ярош повез его в Дубовую балку. Среди ночи, непременно на «Яве», чтобы все было именно так, как тогда, когда записаны соловьи.
— Я тут как-то крутил вашу пленку, — сказал Ремез. — И знаете, давненько не испытывал такого наслаждения. Захотелось послушать этих чародеев не из железной коробки, а вдохнуть звуки вместе с запахами природы. Кажется, Брамс говорил, что восприятие музыки зависит от трех факторов: мастерства исполнителя, эмоционального уровня слушателя и условий среды. Так как — согласны?
— А вам в самом деле необходимо мое согласие? — спросил Ярош.
Ремез улыбнулся, округлив и без того круглые, по-девичьи румяные щеки:
— Значит, договорились.
Дубовая балка встретила их дремлющей тишиной. Только неутомимые цикады нежно стрекотали в травах, а в овраге квакали лягушки. На какой-то миг Ярошу показалось, что это выдумка: его пребывание в Крыму, путешествие на Ай-Петри, неожиданное появление Ванжи, смерть Нины, этот уж слишком вежливый следователь — все это порождение чьей-то болезненной и жестокой фантазии. Разве не вчера он продирался сквозь эти заросли за соловьиным концертом на радость Савчуку и всем слушателям популярной передачи «Природа и мы»? Завтра впервые в жизни он увидит море и начнет работать над выношенным в мечтах звукофильмом, а еще запишет голоса чаек.
Треснула ветка. Сзади, жадно вдыхая полной грудью ночные запахи, стоял Ремез.
Ярош вздохнул.
— Тут спуск, — сказал он. — Будьте осторожны.
Они сидели под дубом, слушали соловьев, а внизу, почти невидимый за прибрежным кустарником, бесшумно катил воды Днепр.
— Хорошо, ох как хорошо, — тихо говорил Ремез. — Честное слово, хочется забыть о всех хлопотах, раствориться в этой красоте.
— Как в песне: «Ночь стоит лунная, ясная, звездная…» — не удержался Ярослав. — Можно иголки собирать, можно — доказательства. Или вы не для этого сюда приехали?
Ремез бросил на него насмешливый взгляд.
— Разумеется, — сказал он. — Человек создает обстоятельства, но и сам от них зависит.
— Ну и как? Прояснились обстоятельства? Теперь вы уже можете сформулировать обвинение?
— Кому?
— Мне. Кому же еще. А впрочем, извините, я забыл, что на вопросы не имею права.
Ремез поднялся, зябко повел плечами.
— Нарву ромашек, — сказал он. — Моя Лиза пойдет в атаку: где был? А я ей букет ромашек…
Соловьи приумолкли. Ударила крыльями сова. Ярош лежал на увлажненной росой траве, смотрел, как меркнут, растворяются в вышине звезды. Вспомнил, что дома не знают, где он, и, наверное, мать не спит, прислушивается, когда скрипнет дверь. Мог бы и предупредить.
Зашелестели кусты. Из сумрака вынырнул Ремез, на ходу связывая букет ромашек коричневым стеблем дикого клевера.
— Вы тут не заснули?.. А я панских насобирал, душистых…
«Ява» стояла за бугром под шиповником. Ярош вывел ее на дорожку, неизвестно кем, возможно рыболовами, протоптанную от электрички до заросшего камышами берега, протер тряпкой сиденья.
— Я не ответил на ваш вопрос, — сказал Ремез. — Да пока что и рано. Скажу лишь, что у вас слишком туманное представление о работе следственных органов. Вам кажется, что у следователя одна задача: во что бы то ни стало доказать виновность. А невиновность? Кто будет доказывать ее?
Ярош молчал.
— Поехали, — сказал Ремез и улыбнулся: — Попадет мне от жены. Одна надежда на ромашки.
Ремез жил на улице Алхимова, кратчайший путь к ней лежал через Чапаевскую, но Ярош умышленно дал круг и какими-то темными переулками за элеватором выскочил на набережную. Тихая, всегда немного сонная, может, потому что утопала в вишневых садах, Чапаевская отныне пугала его. Он знал ее вдоль и поперек, там на каждом шагу остались ее следы, и осознавать это было страшно.
«Знаешь, — сказал он как-то Нине, — твоя улица заблудилась. Приехала в город из какого-то села и заблудилась».
«А зачем она приехала?» — спросила Нина, принимая новую игру.
«Известно зачем — на базар! Пока вишни продала, ночь наступила. А к утру новые созрели. Так и прижилась…»
«И хорошо сделала, что прижилась, — сказала Нина. — Хорошая улица, уютная. «Хрущи над вишнями гудят…»
«Влюбленные домой спешат», — подхватил он.
Впервые за время их знакомства было произнесено слово, которого до сего времени стыдливо избегали. Нина зарделась.
«Ты все перепутал, — сказала она. — У Шевченко там совсем иначе. Классиков, Яро, надо знать. — И она звонко, явно стараясь скрыть волнение, продекламировала: — «С плугами пахари идут, поют дорогою девчата, а матери вечерять ждут».
Вот тогда он и осмелел.
«Ничего я не перепутал, — сказал вдруг охрипшим голосом. — Я люблю тебя… Вот».
И поцеловал девушку. Было это прошлой осенью. Давно было. Так давно, будто в какой-то другой жизни…
— Тпру, — сказал за спиной Ремез. — Приехали.
— Тут?
— Да. Вон мое окно… Ну, я пошел.
Ярош кивнул Ремезу и взглядом проводил старшего лейтенанта до ворот. Что-то изменилось в его отношении к следователю после этой ночи; он еще не успел понять, что именно, но смотрел, как тот идет, прижав под мышкой ромашки, с неожиданной для себя теплотой.
Политый ночью асфальт поблескивал лужами и стремительно падал под колеса. Ярош представил хитрые, как у лисы, глаза сторожа и передумал ехать в гараж. Последнее время он начал бояться людских взглядов, чуть ли не в каждом виделся немой вопрос. Но больше всего обидела его Елена Дмитриевна. По приезде из Мисхора Ярослав побежал к Сосновским, готовясь к слезам, к тяжкому разговору. Не было ни слез, ни разговора, ибо Елена Дмитриевна закрыла перед ним дверь. Сначала Ярослав подумал, что виновата старуха Кириллиха, которая как раз вертелась около нее, льстиво заглядывая в глаза, но тут появился из школы Василек.
