Дмитрий Стрешнев - Чертовка
--Это еще не известно, кто больше гяур: я или ты со своим дьяволом-павлином.
Так он сказал ей в шутку (конечно, по-русски), но за ровными звуками этих слов уже корчился немой крик: эх, Джарус, Джарус! Что ты наделала, Джарус! Твое прохладное прикосновение, твои золотистые глаза, Джарус, опять напомнили всё. И, что ужаснее всего, Джарус - это самое всё, чем дальше отъезжаешь от него, тем больше оно становится и тем тяжелее наваливается, когда нагоняет. Да, Джарус, когда оно нагоняет, оно может закрыть всё небо. В нем уже не только крик улетевшей птицы, но и мучительно тихий голос Вероники и даже неуклюжая юлькина походка. И непонятно, как со всем этим быть, куда запихнуть.
Нет, понятно. Нет-нет, конечно, понятно: скорее вперед. Спасение всегда в движении, всегда впереди, всегда за горизонтом. Помчаться дальше по плоской степи, где холмы, будто сизые нарывы. Помчаться, обгоняя чадящие автобусы и рыдваны времен Элвиса Пресли, сверкающие никелированными клыками и из-за этого так похожие на оскалившихся барбосов. И вот уже снова бормочет мотор, телу комфортно от коньяка, а мыслям комфортно от залитого закатом простора, а может, и от коньяка тоже. И не сказанные еще слова так и катаются уже в голове, как детские стеклянные шарики, играя каждый своим цветом.
--Так вот, о чем я? О Мисюсь... о Веронике то есть. То есть не о ней, а вообще, в целом... Надо же понимать, верно? Если тебе хочется, чтобы муж твой был такой вот и такой... надо самой его сделать. Например, хочешь, чтобы он был сильный, надежный... Шварцнеггер и всё такое прочее? Ну и сделай вид, будто ты его побаиваешься. "Да, дорогой. Конечно, дорогой"... А если выпил три лишних рюмки и лезет целоваться, не надо говорить: "Может, ты сходишь в душ, запах от тебя какой-то козлиный" - а то и получится козел... А наутро что тебе стоит сказать: "Вчера ты так накинулся на меня, что я даже испугалась." Ну что стоит сказать, а? Ну почему я могу себя убедить, что она самая умная и чертовски красивая, а она не может сказать хотя бы разок: "Как ты меня напугал!.." Ты-то хоть понимаешь, что такое любовь? Любовь - это труд. Верно?
Молчание. Гуд мотора. Свист воздушной пустыни над плоской землей, томительный, как какой-то там каприз Паганини.
Дороги в этих местах, очевидно, строил отставной учитель геометрии, они были словно нарисованы огромным угольником на доске: идеально прямые отрезки, а вместо поворотов - скучные углы, заставляющие вспомнить о давно похороненных в памяти градусах, синусах и тангенсах. Когда на краю простора открылись вдали лиловые горы, Андрея охватила внезапная, как приступ малярии, радость. Лиловые горы. Он увидел их! Хотя, конечно, эти горы, складки которых из последних сил похотливо обнажал закат, были уже наверняка турецкими, и не лиловыми вовсе, а просто играла светом, шутила и кривлялась природа. К тому же слева на нежные краски уже наползали, по прихоти небесного архитектора, густые сердитые облака и тащили следом за собой настоящую тучу - длинную, с плоским брюхом. Но всё равно, нечасто, черт возьми, бывают в жизни такие моменты, когда хочется слушать сплошь одни аллегро из концертов Вивальди. Потому что скрипичные аллегро Вивальди - это музыка беспечной свободы. Впрочем, если говорить честно, то Андрей никогда не чувствовал себя таким уж несвободным. Там, позади, тоже осталась свобода. Замороченная недостойными этих небес проблемами, усталая и чересчур привычная. А здесь и впереди свобода была свежая, юная, с загадочными глазами Джарус. Хотя, наверное, это несправедливо - так думать. Несправедливо и некрасиво по отношению к Веронике. Хотелось бы быть, конечно, поблагороднее. А с другой стороны, все эти блистающие и замечательные д'Артаньяны, Сирано де Бержераки, все эти многословные герои Ремарка - это же частности жизни. Потому что никто из них по-настоящему с жизнью не связан. Даже неприхотливый Шерлок Холмс. Просто наваждение какое-то: как блистательный герой - так непременно холостой и без детей. Почему бы, скажем, папаше-Дюма не женить д'Артаньяна на госпоже Буонасье? Вот получилась бы книга - обхохочешься! Нет же - он предпочел ее укокошить!..
Замурцев обогнал широкозадый автобус и шарахнулся вбок от трактора, выползающего без огней на дорогу. Солнце, еще минуту назад тлевшее где-то сзади, совсем упало за горизонт, и вокруг темнело прямо на глазах. В этих широтах нет долгих закатов, теперь ночь затопит всё за считанные минуты. Пришлось включить ближний свет и ехать помедленнее. Скоро он увидел огни идущей поперек машины и догадался, что приближается к перекрестку. Когда до перечесения оставалось метров сто, Андрей заметил типичную казенную хибару из бетонных блоков со слабо освещенным окном и догадался, что сейчас будет контрольный пост. На какое-то мгновение он растерялся, потом стал плавно притормаживать и приказал езидке:
--Лезь вниз. Вот сюда. Быстро.
Та догадалась как-то сразу, что дело серьезное, и, ни о чём не спрашивая и не удивляясь, соскользнула с сиденья на пол и притаилась, как зверек. Замурцев прижал коленом руль, а руки завел за спину и стал неуклюже стаскивать куртку. Он благодарил в душе... впрочем, не совсем ясно, кого или что именно мог благодарить в душе получивший образцовое материалистическое образование загранработник Андрей Замурцев - бога ли, судьбу, природу, а, скорее всего, он просто радовался тому, что так вовремя наступила темнота, и тому, что включены фары, а, значит, заметить подозрительную суету в подползающем авто разомлевшим от служебной рутины постовым вряд ли придется. А там, впереди, уже возник еще один светлый прямоугольник - дверь, и в нем темной кляксой угадывался силуэт человека.
Андрей тем временем освободился от куртки и набросил ее на Джарус. Потом дотянулся до заднего сиденья, нащупал сумку, с трудом переволок её вперед, туда, где только что сидела девушка, вытащил карту, встряхнул и бросил наполовину развернувшийся лист сверху, завершив натюрморт.
Между тем вышедший из будки солдат не спеша пересек в свете фар дорогу и делал знак остановиться. Андрей, затормозив, опустил стекло; часовой наклонился так, что автомат, висящий у него подмышкой, тоже заглянул в окно.
--Из какой страны, хабиб {дорогой (араб.)}?
--Из Советского Союза.
--А, садык! Куда едешь? В Камышлы?
--Нет. В Румейлан.
--Удостоверение есть?
--Есть.
--Подожди, сообщу. Может, надо записать.
--Пожалуйста.
Ушел. Вернулся.
--Офицера нет. Надо обождать.
--А без офицера нельзя?
--Нельзя. Мамнуа. {нельзя, запрещено (араб.)}
--Мы же ваши союзники. Ты что, не знаешь, что у наших стран особые отношения?
Солдат стал мучиться.
-Мамнуа, садык.
Андрею стало немного зябко. Во-первых, от холодного воздуха, втекающего в открытое окно, а во-вторых, от мысли, что Джарус не сможет столько просидеть неподвижно и начнет шевелиться. Он распахнул бардачок, где среди разного барахла были сигареты - как раз для различных затруднительных случаев: "Мальборо" и "Вайсрой" для тех, кто посолидней: привратников в министерствах и секретарей средней руки чиновников, и местные "Хамра" для таких, как этот вот служивый. На сей раз он вытаскивал без разбора и "Мальборо" и "Хамру".
--Ты же видишь: ночь уже, а меня в Румейлане ждут, на русском контракте. Только не говори, что не знаешь, что там полно русских. Спроси у любого.
--Клянусь Аллахом, садык!
Андрей всё-таки всунул ему пару пачек и поэтому почувствовал себя уверенней.
--Откуда я знаю, куда твой офицер ушел! Может, он до утра не вернется. Думаешь, у него есть такое право - задерживать иностранных официальных представителей?..
Произнося всё это, он медленно тронул машину. Солдат шагнул следом, повторяя напряженным голосом:
-Садык, садык...
У Андрея заныло сердце. Если солдат начнет шутить с затвором автомата, то придется остановиться и тогда уже ждать до упора этого чертова офицера - скорее всего какого-нибудь вредного и настырного мухабаратчика {сотрудник службы безопасности {(от арабского "мухабарат" -- служба безопасности)}. Но тот всё тянул: "Эй, садык",- и Андрей понял, что до автомата дело не дойдет. Он высунулся в окно и крикнул таким проникновенным голосом, что, появись эта сцена в каком-нибудь египетском кинофильме, зрители бы обрыдались:
-Йисаллимак! {Да благословит тебя Аллах! (араб.)}
Он правильно угадал в голосе солдата тремоло сочувствия и не удивился уже, когда услышал сзади повелительно-хриплое:
-Рох!{Езжай! (араб.)}
"Вольво" свернула направо, на восток, и помчалась дальше по равнине мимо силуэтов засыпающих деревень на гаснущем горизонте.
--Вылезай, Джарус! Музыку будем слушать.
Сумка опять переехала назад, следом за ней полетели карта и куртка.
--Всё, Джарус, свобода!
Если бы не темнота, могло бы почудиться, что она улыбнулась. Хотя не только ни одна белая овечка из тридцати двух не выглянула из загона, но даже углы губ не шевельнулись. Да и умела ли она так улыбаться, эта азиатская Джоконда? Просто что-то менялось в воздухе вокруг. Неслышный аккорд, дрожание невидимых струн... Ах, как не хватает иногда нашим знакомым женщинам чего-то вот такого... джокондовского... Разумеется, последние рассуждения были уже мыслями Андрея, неожиданными, полубезумными, как и все прочие мысли этих полутора дней.
