Рекс Стаут - Приз для принцев (Награда для князей)
- Очень содержательное чтение, - весьма саркастически заметил он. - Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти - твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?
- Я занят, - заявил Науманн, - очень занят.
- Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!
В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.
Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?
- Ты умрешь от сухой гнили, - пообещал Стеттон с оттенком осуждения. Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.
- Ага! Цель! - вскричал Науманн.
- Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. Науманн слегка нахмурился. - Виви, конечно, присутствовала... как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?
- Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.
- Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.
- Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.
В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.
- А я в который раз спрашиваю почему. - Стеттон почти сердился.
- Это мое личное дело.
- Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.
- Это не приведет ни к чему хорошему.
- Тем не менее я хотел бы услышать.
Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:
- Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она - отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.
- Какого лешего...
- Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина - Алина Солини.
Стеттон в изумлении уставился на него:
- Откуда ты это знаешь?
- Мой друг показал мне фотографию своей жены.
Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
- Но почему ты не написал твоему другу - ее мужу?
- Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
- Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?
- А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:
- Я в это не верю.
И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:
"Я в это не верю". По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.
- Но это же абсурд! - раздраженно вскричал Науманн. - Конечно, она та самая. Я бы сообщил полиции... возможно... но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, - опасайся ее!
- Я не верю, - тупо повторил Стеттон. - Она меня любит.
- Она тебя обманывает.
- Я не верю в это.
Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.
Но не только. Его беспокоила Виви.
- Хотя почему - не знаю, - бормотал он себе под нос, меряя шагами взад-вперед - свою комнату. - Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.
Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.
На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.
В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.
- А почему вы не пошли? - спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. - Вас утомили прогулки?
- Напротив. Я люблю их больше всего, - сказала Виви, - но мне не нравится месье Шаво.
- Это ревность/- засмеялся Науманн над ее откровенностью. - Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.
Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.
- Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.
- Нет, смеетесь, - настаивала Виви, - это очевидно. И я очень обижена.
- Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, - горячо оправдывался Науманн. - У меня и в мыслях такого не было. Я бы не... - Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. - Теперь вы смеетесь надо мной! воскликнул он.
Улыбка Виви готова была смениться смехом.
- Ну что ж, - вскричала она, - значит, теперь мы квиты, месье.
"Вот чертенок! - подумал Науманн. - Она не так проста, как я думал".
Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.
Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
- Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?
Виви посмотрела на него:
- Не понимаю, что вы имеете в виду.
- Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини - плохая женщина, бессердечная и преступная... неверная жена и убийца?
Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
- Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.
Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
- Но это правда.
А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
- Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. - И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
- Я не верю в это.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
- Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, - невозможно.
- Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
Виви покачала головой:
- Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: - Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас... я должна попрощаться.
