Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
– Я… Мне в самом деле нужно по-маленькому. В самом деле нужно…
Они смотрят на меня и хохочут.
– Ну пожалуйста. Прошу вас. Мне нужно в туалет.
– Так ты сейчас только оттуда, пацанчик.
И все ржут.
– Пожалуйста. Мне нужно…
– Ну так ссы, дурачина.
Я на табурете, но я как-никак мужчина, и хочу сказать: «Я как-никак мужчина, и вы не смеете обращаться так с людьми, и я…» Я хочу спать, очень, и я хочу стоять и держаться, просто чтоб показать им, что я кое-что могу, но я не могу многого, не могу даже вспомнить про глубокое дыхание, а глаза жжет, и мокрые трусы спереди становятся теплыми и желтоватыми.
– Босс, он чё, реально обоссался?
– Как? Он что, шестилетний?.. Вот зассанец.
– Видно, не смог удержаться. Недержание у мальчишечки.
И снова гогот. Хохочут все, кроме Юби. Мне ежеминутно приходится тереть глаза, такая в них рябь. И я принимаюсь читать – медленно, потому что, когда я дойду до конца статьи, они меня прикончат. Я чувствую от себя запах и ощущаю на ногах собственную мочу.
– Информации по остальным четырем я найти не смог. К тому же семь – нормальное круглое число.
– Бэбику нужен подгузник, – влезает Питбуль.
– Продолжай, – говорит Юби.
Питбуль снова подходит ко мне, а я отодвигаюсь так резко, что запрокидываюсь на спину. Он поднимает меня за грудки, у меня снова невольно текут слезы, а он говорит:
– Соберись, мальчик.
– Вот. Теперь продолжай, – кивает Юби.
– «Но… но… но вот… но вот… но вот появляется некий парень».
– Брателла, с последнего предложения. Думаешь, мы его все еще помним?
– Изв… извините.
– Да ладно. Следи за собой. А то мы так далеко не уедем.
– «По сло… по словам ее сестры, Монифа отчаянно стремилась избежать жизненной развязки, которую ей навязывала сама статистика жизни цветных в тех районах. Но вот появляется некий парень. “Всегда возникает какой-нибудь долбаный чувак”, – говорит ее сестра. Над стаканчиком крем-соды в закусочной “Шеллиз”, что во Флэтбуше, она успевает дважды всплакнуть. Приземистая, круглощекая и…»
– Почему ты подаешь ее именно так, как ховагу из гетто?
– А? Я не пони…
– «Приземистая», «круглощекая», и я даже помню остальное: «Темнокожая, с завитками волос, кончики которых будто ощипывали поштучно». Ты думаешь, белый, ей понравится читать такое?
– Это что…
– Вот именно: это что?
Он встал у меня за спиной, а я изо всех сил старался не трястись. Лицо скукоживалось болью всякий раз, едва я открывал рот.
– Тебе бы понравилось, если б я написал: «Александр Пирс вышел из санузла, отряхивая ссаки со своего дюймового члена»?
– Вы… вы говорите мне, как писать?
– О. Теперь я вижу: умняга Александр Пирс наконец оклемывается. Я говорю, что не берусь судить о твоем членике. Потому что мне нет до него никакого дела. А ты не можешь судить о волосах черных женщин, потому что ни хрена в них не смыслишь.
Его рука у меня на шее. Он ее только что ухватил. Не так чтобы нежно (я чувствую на ней его мозоли), но и не очень крепко. Сейчас он ее слегка сдавливает.
– Ты меня все еще не понимаешь? Мне надо, чтобы ты понял: я с тобой не играюсь. Я человек, который отрежет тебе голову и отошлет ее твоей матери. И говорю это я не для красного словца. Ты понимаешь меня?
– Да.
– Ну так скажи.
– Что сказать?
– Скажи: «Я тебя понимаю».
– Я тебя понимаю.
– Вот и хорошо. Продолжай.
С минуту я кашляю.
– Гм, «…будто ощипывали поштучно. “Мани-Фани как раз собирался сваливать, понимаешь? А она как бы зашла попрощаться с Бушвиком, типа чао. Это буквально кожей ощущалось, ты въезжаешь? Типа, с головой-то она дружила о-го-го…”»
– Хе-хе. Ничто так не выдает в белом белого, чем когда он пыжится изображать черную девчонку.
– Э-э… «…“с головой-то она дружила о-го-го. И тут, как из ниоткуда, появляется тот мазафакер и губит ей жизнь. В ее убийстве я даже не виню наркодилера. Я виню его”. Неизвестно, привил ли ей пристрастие к крэку тот самый бойфренд, но к 1984 году Монифа оказалась полностью в плену у своей привязанности, незадолго перед тем, как крэк рванул к пику популярности с середины по конец восьмидесятых. Поставки наркотика, пробившего потолок спроса в Нью-Йорке, можно в принципе отследить. Их контролировали несколько человек. В том числе банда, убившая Монифу. Для наркоманов, решивших покончить со своим пристрастием, бывает вполне типично, так сказать, отвязаться напоследок. Фактически Монифа…»
– Ладно, хватит об этой сученции. Читай ниже.
– Гм… Откуда именно?
– А ту часть, где ты начинаешь рассказывать о «точке». О «доме крэка». Ну ты знаешь, кажется, во второй части. Это ведь там про убийство номер два, верно? Вторая часть у тебя более-менее реально правдива. Ты хотя бы не корчил из себя умника, щеголяющего кучерявыми словами. Двигайся туда, где она становится номером три.
– А-а… э-э… секундочку.
– Ты что, собственного рассказа не знаешь?
Он на секунду стискивает мне шею.
– Ладно, ладно. Так откуда?
– Где про «дом крэка».
– Спасибо. «Есть Бушвик, различимый на уровне улицы, на уровне крэка, но все это дружно исчезает, стоит лишь поднять голову. Со всем своим наркодилерством, порочными связями, уличной проституцией, жульем, наркотой, сутенерством и рэперством Бушвик все еще остается одним из тех редких мест в Нью-Йорке, где сверху на тебя взирает Позолоченный век[322]. Обветшалые твидовские[323] особняки мясников-миллионеров с витиеватыми колоннами и тяжеловесными фасадами, скопированными с европейских дворцов и облицованными импортным кирпичом и каменной лепниной. Остатки пристроек людских[324] и пожарных лестниц снаружи, кухонных лифтов и потайных ходов внутри. Бушвик словно был выстроен и завещан баронами-разбойниками[325] для будущих баронов крэка.
Наркопритон (он же “крэк-хаус”, он же “точка”) на углу Гейт и Сентрал все еще отличался величавостью краснокирпичных строений. К двум подъездным аркам всходили пролеты лестниц, а между ними умещалась третья, широкие окна над которой открывали взгляду то, что некогда представляло собой просторную гостиную. Оба подъезда все еще выделялись сочно-зеленой краской. Остальной же дом являл собой живую декорацию городского фильма ужасов – зияющие провалы там, где раньше красовались двустворчатые окна; дыры заколочены фанерой, заложены кипами газет или забиты крест-накрест прогнившими от непогоды досками. Весь первый этаж испещрен граффити; бродячие собаки роются в сугробах из мусорных куч. К 1984 году верхний этаж здесь стал так ненадежен, что какой-то нарик, провалившись сквозь половицы, напоролся на штырь, истек кровью и провисел там мертвым неделю, пока кто-то не вызвал полицию. И…»
– Бог ты мой, белый парняга, давай уже к убийству, а? Ты не видишь – Питбуль успел закемарить?
– Чё-то в самом деле, – подтверждает тот с поистине львиным, исполненным патетики зевком.
Я читаю:
– «Для наркоманов, решивших покончить со своим пристрастием, бывает вполне типично, так сказать, отвязаться напоследок. Фактически Монифа…» А, вот: – «…так что неудивительно, что Монифа тем вечером направилась в крэк-хаус. Но даже зная об этом, ее друзья полагали, что завтрашний день она начнет уже “чистой”, с чистого листа. Для тех, кто употребляет крэк, притон на углу Гейт и Сентрал был своего рода Меккой…»
Вся кухня издает дружный стон.
– Бог ты мой, белый, ты реально так написал? – спрашивает Юби.
– Написал что?
– Ну, это. Ты что, сравнил одно из святейших мест на земле с наркопритоном? Да тебе бы этот самый отрывок прибить гвоздем к груди и сбросить с крыши, во имя сыновей Ислама.
– Да я не хотел…
– Чего ты хотел, мы видим. Ты даже не задумался. За такое мне нужно приказать пустить тебе пулю в лоб. Без разговоров, немедленно. Урод гребаный. Такая безответственность…
– Я не думал, что какой-нибудь наркодилер раздует из этого такую драму…
Он выпинывает из-под меня табурет, и я падаю.
– Встань.
Я пытаюсь подняться, но в живот снова шибает боль, и я валюсь на бок. Не могу даже дыхнуть. Между тем Юби желчно смотрит на меня, выжидая. Я снова поднимаюсь – не сразу и только на колени, подтягиваю к себе табурет и кое-как усаживаюсь. Какая-то часть меня надеется, что на щеке теплится слюна, а не слезы, а другая начинает проникаться усталым равнодушием.
– Читай остальное. Давай, шевелись.
– «Всего через два дома от дилеров, но все еще на Центральной авеню. Никто теперь не может подтвердить ее связи с Мани-Фани – бывшим местным дилером, изгнанным из круга за то, что потреблял лишку из товарного запаса. Взаимное чувство у них было, пожалуй, одно: пристрастие к крэку. Мани-Фани – наполовину мексиканец, улыбчивый обаяшка с густой курчавой шевелюрой. По словам его братьев, в девятом часу того вечера он с кем-то ушел – предположительно с еще одним парнем, но это была Монифа, одетая в толстовку с капюшоном и мешковатые джинсы; не для того, чтобы сойти за мужчину, а скорее чтобы скрыть свою беременность – вид беременной женщины мог заставить призадуматься даже матерого наркодилера: сбывать ей дозу или нет.
