Светлана Алешина - В пекло по собственной воле (сборник)
– Я уж почти ползком к кабине пилотов пробираться начал. Что там происходило – ума не приложу… Тут вот и раздался взрыв. Где-то впереди. Что там могло взорваться? Ты, если не двоечница, должна знать, что впереди у самолета ничего взрывоопасного нет… Значит – бомба. Сейчас, думаю, как пиз… как звезданемся об воду! Но к тому времени скорость мы уже потеряли почти, так, больше планировали… Короче, самолет плашмя на воду спланировал и стал тонуть… Знаешь, я дольше слова эти произношу, чем все это длилось на самом деле. Мгновенно ко дну пошли. Что тут началось – я просто не знаю! Пассажиры все в хвост ломанулись, потому что самолет носом вниз накренился и со стороны носа вода хлещет. Друг через друга лезут, топчут друг друга… Зрелище не из приятных, мягко выражаясь. Погружались мы, наверное, секунд тридцать. Не знаю точно, может – меньше, может – больше… Потом удар! Я еще удивился, я-то думал, Каспийское море значительно глубже! Потом опять будто провалились куда-то, еще удар. И застряли – уже прочно. Воздух в хвостовой части скопился. Самолет носом уткнулся в дно, градусов так под пятьдесят, если судить по полу салона. Пассажиры, как куры на нашесте, на креслах верхом сидят, повцеплялись, кто как может. А снизу, со стороны носа самолета, – вода! Представляешь? И даже селедка какая-то плавает. Прямо какой-то колокол водолазный получился. Сначала – визг, вопли… Потом поняли, что остается только сидеть и ждать, когда спасатели до нас доберутся, притихли все…
Он замолчал, посмотрел на меня устало:
– Вот, собственно, и все, что там произошло…
– А этот, худой пассажир, что дрался с вами? – напомнила я. – Куда он делся потом?
– Вот этого я не знаю. – Менделеев тяжело вздохнул. – Я пытался нырнуть, посмотреть – нельзя ли Лешку вытащить из кабины пилотов… Но там все двери перекорежило, не пробьешься. Остался Лешка там, под водой… Жизнь у него непутевая была, и погиб как-то ни из-за чего…
Я вдруг разозлилась на него. До чего же иногда бывают высокомерны наши начальники-командиры, когда речь идет не об их жизнях, а о жизнях их подчиненных или даже друзей! Этот самый Лешка, про которого он рассказывал, погиб, пытаясь спасти самолет от опасности, которую он очень точно почуял. Пусть это ему не удалось! Пусть противник оказался опытнее или хитрее его. Но никто не дает Менделееву права говорить о его смерти столь снисходительно…
Лешка, которого я не знала, но которого почему-то уважаю, несмотря на то, что его прежняя жизнь, может, и не заслуживала уважения, погиб и за него, за Менделеева. Может, именно его вмешательство в план преступников помогло самолету не разбиться, а всего лишь затонуть? Надо уметь уважать человека не только за его жизнь, но и за смерть. Потому что есть люди, для которых смерть – самое главное событие в их жизни. Самое важное из того, что они сумели сделать за все годы своего существования на земле – умереть ради других…
Наверное, я была слишком раздражена на Менделеева за его пренебрежительное отношение к человеку, который погиб почти у него на глазах, и поэтому заговорила не столь доброжелательно, как он:
– Я выполню свое обещание. Хотя это и не слишком разумный шаг с моей стороны. Гораздо умнее было бы продолжать морочить вам мозги и выпытывать информацию, которая поможет мне прийти к окончательному решению.
Менделеев посмотрел на меня как-то недоуменно, но промолчал. Он явно не понял, чем вызвал во мне раздражение. Но остановиться я уже не могла.
– Да, я подозреваю вас! – продолжала. – Подозреваю в преступлении против одной из ценностей моей жизни. Против дружбы и верности. Верности друзьям и самому себе. Я слишком люблю своих учителей – Григория Абрамовича и Константина Ивановича, чтобы на все закрыть глаза и оставить вас в покое.
Я видела, как округляются глаза Менделеева, но продолжала. Что-то несло меня, словно с горы на лыжах, и я не могла ни притормозить, ни остановиться, ни свернуть куда-нибудь в сторону.
– Предательство – самая гнусная вещь из всех, которые мне известны на свете. Все равно, кто его совершает и кого предает. Тот, кого предали, – теряет больше, чем жизнь. Он теряет веру в жизнь и в самого себя. Ему остается только доживать свой век по инерции, не глядя людям в глаза. Он ведь не может поверить, что люди искренни с ним, и, одновременно, не может поверить, что мир устроен так, как устроен, и в основе всего лежат ложь и предательство. Он уходит от мира в себя, в свою скорлупу и начинает исподтишка презирать весь мир и всех, кто встречается на его пути. Ему ничего не стоит представить себе, что они – такие же гнусные и циничные предатели, как тот человек, с которого началось его разочарование в этом мире. Подумайте об этом, генерал, подумайте, когда выпадет свободная минута. Вам станет тошно и от своих государственных дел, от всех этих ваших переговоров с министрами и президентами, от далеко идущих планов, когда вы сами у себя будете вызывать отвращение. Неужели у вас никогда не было таких минут? Вы спрашивали меня – во что верю я?.. Или нет – это я, кажется, вас спрашивала. Ну да все равно. Какая разница! Так вот, я верю, что предателя рано или поздно настигает возмездие! Его предательство к нему же самому и возвращается, и он понимает, что в конечном итоге предал самого себя! Предательство – это самоубийство, Менделеев, поверьте мне… Я ненавижу вас, Менделеев, потому что… Потому что я не могу поверить, что… Что вы можете быть предателем…
Не знаю, что со мной случилось, наверное, виной всему была кессонная болезнь, пусть и в самой легкой форме, но я разревелась, как какая-нибудь дурочка-школьница. Да, собственно, и монолог мой был настолько перенасыщен романтикой и максимализмом, что я сама потом удивлялась, вспоминая, куда подевались в тот момент мой рационализм и моя выдержка, мое понимание людей и внимательность к их психологическим реакциям.
Но самое удивительное, что и на Менделеева скорее всего действовала та же самая кессонная болезнь. Потому что он сделал удивительную для меня вещь. Он обнял меня за плечи. Прижал мою голову к своей груди, поцеловал в макушку и прошептал:
– Бедная девочка, как же тебе тяжело! Попадется мне когда-нибудь тот гад, который тебя обидел!
Мне стало удивительно хорошо. Так спокойно и защищенно я никогда еще себя не чувствовала. Со мной рядом был настоящий мужчина, готовый защищать и оберегать. А я была беззащитной маленькой девочкой, которой захотелось зарыться в крепкие надежные мужские руки, прижаться к пахнущей потом и силой мужской груди и не думать ни о чем – ни о предательстве, ни о том, что наверху штормит Каспийское море, ни о том, что нас унесло далеко на юг и неизвестно, чем все это закончится и закончится ли когда-нибудь вообще. Мне ни о чем не хотелось думать. Хотелось только, чтобы состояние покоя в кольце крепких рук длилось бесконечно, давая возможность чувствовать себя слабой, беззащитной женщиной, которая надеется не на свои силы, а на крепкого мужчину рядом с собой.
Мне очень хотелось спать, и я заснула в объятиях Менделеева, который еще что-то тихо и ласково бормотал мне на ухо, но что – я уже не слышала, а лишь улыбалась во сне…
Насколько бывает неприятным неожиданное пробуждение, я узнала, едва сильный толчок встряхнул наш «Скат» и буквально подбросил меня кверху. Я грохнулась на пол и застонала – не столько от боли, сколько от необходимости возвращаться из сладкого и спокойного сна в жизнь, полную проблем и неразгаданных загадок.
Наш аппарат трепало и крутило из стороны в сторону так, что он вертелся, будто волчок. В иллюминаторы пробивался слабый свет встающего низко над гористым берегом солнца. Ветер стал значительно слабее, но все еще гнал волну, которая бросала наш «Скат», плохо приспособленный к надводному плаванию, из стороны в сторону и то и дело пыталась перевернуть нас вверх дном. Только балластные камеры, полностью заполненные водой, придавали нашему аппарату устойчивость ваньки-встаньки, и мы не переворачивались. Но болтало нас немилосердно! Хуже всех, конечно, приходилось Менделееву с его сломанной ногой.
– Немедленно ответьте, что это за берег? – потребовал Анохин, которого тоже разбудил толчок, настигший наш аппарат, едва Менделеев вывел его на поверхность. – Куда вы меня завезли? Я протестую! Это произвол! Я требую, чтобы меня высадили в Красноводске! Я буду жаловаться на вас Генеральному прокурору! Я…
– Ты сейчас заткнешься, – перебил Менделеев. – Или я высажу тебя прямо здесь, и добирайся тогда вплавь до своего Красноводска!
Анохин примолк, хотя и продолжал возмущенно сопеть. Я обратила внимание, что он ни разу так и не вылез из своего угла между приборами, будто яйцо там высиживал или прятал что-то под задницей.
Однако меня тоже чрезвычайно интересовал вопрос – что это за берег мелькает в иллюминаторе?
– Где мы, Николай Яковлевич? – спросила я, испытывая почему-то неловкость.
