Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка
Сержант!
Если завтра Вы не придете сразиться, предварительно причесавшись, и вымыв шею, и почистив ногти, я обнародую все Ваши грубости. Может быть, я ниже Вас? Я карлик? Я ворую печенье? Не смеюсь, потому что Вы свернули мне челюсть. Но это Вас не спасет. Биться я буду и с кривой мордой!
Дорогой сержант!
По Вашей вине, да, да, я целую неделю не работал. Мощи, не хами! Кстати, не знаете ли местечка? Что, что? А поточней нельзя? Недавно приходил Скотокрад. Знаете, что он сказал? Вот что: «Охота тебе, Ремихио, мараться об это дерьмо!» Слышали? Кому из нас хуже? Что говорит народ? Кто-то тут лишний. Ладно, пускай это буду я!
Мой чайный листочек!
Еще один день промерз я под этой собачьей ивой. Дела, однако, не терпят, и я ухожу. Жду Вас где угодно и когда угодно. Презрительный, как боги, я не слышу безумных воплей, не жалею тех, кто уязвлен неумолимой смертью, и не могу любить, да, не могу.
Луис Ремихио, нищий.Дорогой газоиспускатель!
Ваш кум, капрал Минчес, приказывает мне удалиться. Он плохо воспитан. Вместо того, чтобы протянуть мне руку, он пнул меня ногой в зад. Кроме того, он вручил мне галеты и бутылку кока-колы. Как Вам известно, я меняю свои планы только за деньги. В данном случае согласился с голоду.
Спасибо! (Кстати, не доверяйте вышеупомянутому капралу.)Любезный друг!
Галеты прекрасные. В сущности, что нам делить? Мы с Вами похожи. Разница лишь в том, что я храбр. Так как же, бьемся, мы или нет? И не стыдно Вам прикрываться формой? Берегитесь! Угрозами меня не возьмешь! Прежнего субпрефекта я тоже вызвал на поединок. И что же? Он сбежал до первых петухов, точнее, до первых кур. Избегает меня и судья. Избегают и дамы. Да и сам я себя избегаю. Спасибо, сержант! Вы большой шутник. Галеты меня усмирили. Вы умный человек, и я умный. Мало нас таких, но мы узнаём друг друга.
Рехимио – из-под-Ивы.– Ремихио! – кричал Леандро-Дурак, размахивая мышью. – Вот это мышь так мышь!
Ремихио загорелся. Ничто не интересовало его больше, чем мыши. Он поднялся, синий от холода, но очень спокойный. Мощи и Дурак с восхищением смотрели на него.
– Что вам угодно, и наоборот?
– Тебя Гарабомбо звал.
Карлик распрямился.
– Чего он желает, и наоборот?
– Ждет тебя в Ракре.
– Сержант! – крикнул Ремихио. Черный шелудивый песик радостно вскочил. – Субпрефект! – кликнул он другого и удалился, гордо неся свое волнение.
Ремихио ковылял к мосту, сердце у него часто билось. Леандро уже бежал к Ракре. Проклиная свою хромоту, карлик поднажал. Так в километре от Дурака, ведомый его запахом, он спустился к Чаупиуаранге и дошел до горки, под которой в тени, прикрыв лицо шляпой, не то спал, не то притворялся спящим Гарабомбо. Карлик надел очки.
– Рад тебя видеть, Гарабомбо!
Великан поднялся, ласково посмотрел на него и дал ему пригоршню конфет. Ремихио стал жадно сосать леденец.
– Ты мне нужен, дружок.
– Без меня ничего не сделаешь, и наоборот.
– Правда твоя, дружок.
– Убить кого, и наоборот?
Лицо великана вспыхнуло.
– Дороги перекрыты, дружок. Без пропуска всех задерживают. Даже из поместья в поместье не пройдешь. Так никто и не ходит.
– Я повсюду хожу, и наоборот.
– То-то и оно. На тебя власти не смотрят.
– Стану сенатором, посмотрят! – мрачно сказал горбун. – Тогда…
– Ты знаешь Эпифанио Кинтану?
Карлик кивнул.
– Завтра он будет ночевать у Амадора Кайетано.
– В Айяйо.
– Передай ему эту бумажку. – И он вынул из-под пончо листок, сложенный конвертом. – До свиданья, дружок.
– До свиданья, и наоборот.
Гарабомбо исчез среди скал. Шел восьмой час. Ремихио с трудом поднялся на дорогу и дошел в Янауанку. Услышав колокола, он свернул на площадь. Там была Хинельда Баларйн красивая учительница, чей приезд вызвал немалое волнение среди власть имущих. Приехала она из Селендина. Ее черные глаза и огромные ресницы возбудили такие страсти в Консепсьоне, что во избежание гражданских смут Инспекция по делам средней школы перевела ее в Янауанку, но вышло только хуже: отцы города потеряли покой. Сам. Ремихио восклицал: «Люблю северяночек! Мне подавай из Кахамарки!» Страсть свою он изливал в пламенных письмах, которые совал под дверь школы или просил об этом Мощи и Дурака. Красавица не отвечала, и он решил объясниться. Он подождал у входа в храм, пока кончится месса. Наконец отец Часан благословил народ, и учительница вышла, благочестиво сложив руки. Не обращая ни на кого внимания, Ремихио приблизился к ней.
– Ах, мамочки! – сказал он. – При такой красоте и писаешь святой водицей!
– Взять его, таракана! – взревел сержант Астокури, тоже вздыхавший по прекрасной учительнице.
– Пошевеливайся, ты, шелудивый!
Никто не вступился; всем надоели выходки Ремихио. Его уже уводили, когда воскресную тишь прорезал дикий вой. Карлик упал, на губах его выступила пена.
Глава восемнадцатая
О том, как наказал людей Кайетано, выйдя на волю, о том, каких дел наделала Мака, и о других событиях, которые придутся по вкусу самому взыскательному читателю
Через восемь дней сержант Астокури приказал выпустить Кайетано из каталажки. Взглянув на сержанта, глава общины понял, что тот встал с правой ноги.
– Здравствуйте, начальник.
– Здравствуй, друг. Как спалось?
Астокури потирал руки и улыбался. Народ еще не привык к переменам его настроения. Сержант Кабрера всегда пребывал в угрюмости. Астокури же сегодня тебя бил, а завтра обнимал с ошеломляющей легкостью. Сегодня он был железным, завтра – шелковым.
– Хорошо, начальник.
– Ты поправился, – сказал Астокури и выпил с холоду первую рюмку.
– Да вроде бы нет, начальник.
– Вот такой ты мне нравишься. Никто ничего не скажет! Ну друг, уходи! Ты свободен.
Глава общины все улыбался.
– Свободен, тебе сказано!
– А подписи, начальник?
– Это какие?
– У вас тут бумага с подписями, чтобы выбрать нового. – Улыбка Кайетано обнажила его великолепные зубы.
– А того что, отставили?
– Селенье собрало подписи, чтобы хлопотать об его отставке. Санчес нам не годится! Не годится он, начальник.
– Ну и что?
– Когда меня привели, бумага у вас осталась, начальник.
– Не помню.
Солнце сверкало на крыше участка. Площадь готовилась к воскресному гулянью. Весело болтая, прошли какие-то девушки.
– Я вам на стол положил, сеньор Астокури.
Сержант гневно стукнул кулаком по столу. Дела в синих папках подпрыгнули.
– Ты думай, что говоришь! Не знаю я твоих дерьмовых бумажек! Что ж по-твоему, мы тут потеряли эти подписи?
– Да, начальник.
– Молчать, так тебя перетак! Чтоб духу твоего не было, а то сгною!
Кайетано посмотрел на стену, где красовалось изречение: «Коррупция юстиции – самая низкая ступень человеческого падения», – подумал о брошенных работах, о будущей жатве, поклонился, взмахнув пропотевшей шляпой, и ушел.
Уже темнело, когда он пришел в Айяио. Сверху, с горы, он разглядел, как сидит у дверей его отец, глядя в бесконечность, и сумерки ласково лижут его. Кайетано спокойно спустился к нему и поцеловал ему руку. Немного дрожа, отец его благословил.
– Обедал? – спросила жена, не выдавая волнения.
– Найдешь чего, покорми.
Он вошел в хижину, где было темно и от дыма, и потому что свечи берегли. Недрогнувшей рукой пошарил в бурой шкатулке, Расписанной рыжими, голубыми и зелеными розами, вынул книжечку в потертом переплете, зажег купленную в Янауанке свечу, открыл страничку, где детским почерком было. написано: «Долги». В колонке «Поместье Чинче» он записал: «Должны мне за восемь потерянных дней двадцать солей в день, значит, всего сто шестьдесят», а рядом: «За примочки и микстуру, чтобы лечиться после тюрьмы, государство мне должно: четыре соля восемьдесят сентаво».
– Амалия хотела с тобой поговорить, – почтительно сказала жена.
Кайетано положил книжечку на место и медленно вышел. Семья его жила высоко, вокруг расстилалась скудная, скучная земля. Недалеко от загона, сложенного из камней, не скрепленных цементом, ждала высокая женщина. Ее синяя шаль сливалась с сумерками.
– Хорошо, что пришли, донья Амалия! Давно вас не видал. Садитесь!
– Не стоит, сеньор Кайетано.
Она колебалась. Он подбодрил ее.
– Чем я могу служить вам, сеньора?
В темноте не было видно, как она покраснела.
– Я хочу тебя просить, чтобы ты не отнимал у мужа все время! Не может он один работать за всю общину! Он уже и дома не бывает. На той неделе один раз ночевал. Все с тобой ездил.
– Со мной? Он тебе сказал, что был со мной?
– Семь суток с тобой проездил по этим вашим делам.
– Так он тебе сказал?
– Он слушается тебя. А ты слишком много требуешь!
