Дэвид Хьюсон - Земля обетованная
Мартин со своим «хюндаем» район явно не знает. Иначе эти двое не терзали бы по асфальту шины в азартной погоне.
Я ударил по тормозам и неловко развернул байк. Должно быть, порвались тюремные ботинки, так как ступни прошила резкая боль. Сделав круг и остановившись, я снял руки с руля, повернулся к приближающемуся спортивному автомобилю, вынул револьвер и тщательно прицелился — так, как учили в полиции. Подумал, что сейчас мы напоминаем толстого мальчика из детского сада: неподвижная мишень против массы металла, несущейся сквозь пространство прямо на тупиц, вставших у нее на пути.
Накренить спортивный автомобиль, высунувшись из окна, невозможно, даже если такая мысль и промелькнула в тот момент в голове Мартина.
Я увидел белые волосы и руки, вцепившиеся в руль.
И тут я выпустил из револьвера все шесть пуль, пер вые — в капот, ближе к тому месту, где должна находиться эмблема автомобильной фирмы, остальные — в сторону колес. Стрелять в людей не входило в мои планы.
Вылетело облачко дыма. Блестящий красный автомобиль наклонился и, выйдя из-под контроля, начал медленно заваливаться. Я видел, как Мартин отчаянно крутит руль. Тот, кто сидел на пассажирском месте, благоразумно скользнул под приборную доску, исчез из виду и, возможно, вообразил себя человеческой мишенью в Корее.
«Достаточно», — подумал я и включил двигатель.
Плохо. Двигатель чихнул и замолчал.
Элис высказалась насчет неуклюжих мужчин.
Я нажал на стартер. Он рявкнул и притих. Я пошарил в поисках ножного стартера. Двинул по нему со всей силы, при этом больно ударился ногой о раму. Никакой реакции.
«Хюндай» вырос в моих глазах, а по поведению «кавасаки» я понял, что мы никуда не едем.
Времени на разговоры не было. Я выпустил руль, повернулся, схватил Элис и чуть ли не волоком потащил ее прочь от металлического зверя. Мы оказались в зарослях низкого кустарника возле проволочной ограды. Спортивный монстр Мартина-медика наткнулся на рытвину, подпрыгнул раз, подпрыгнул другой, перевернулся на бок. Посыпались искры, повалил дым, и машина подлетела к краю утеса.
— Мой мотоцикл! — первое, что вырвалось у Элис, когда мы выбрались из колючего кустарника.
«Хюндай» задел лежащий на земле «кавасаки», и его отбросило к дальней стороне хлипкого забора. Мотоцикл сшиб в полете одинокий эвкалипт, сделал сальто-мортале и полетел в реку. Раздался громкий плеск воды и скрежет металла.
Я, впрочем, не присматривался. Старался разглядеть, что происходит в машине. Под приборной доской что-то взорвалось. Две большие белые подушки вызвали смутное воспоминание о хитром изобретении. Я прочитал о нем в тюремной библиотеке, когда меня туда еще пускали. Я не вполне понял, что такое надувные подушки.
«Мартин и его пассажир останутся в живых, — подумал я, — а это значит, что нам нельзя терять время».
— Надо идти, — сказал я и повел Элис по пыльной каменистой тропе.
Несколько десятилетий назад дети протоптали ее из тупика к речному берегу.
Тропа показалась чем-то знакомой. Здесь существовали проходы, по которым можно срезать дорогу. Возможно, я не раз пользовался ими во времена далекой юности. Похоже, мы недалеко от устья. Вода была чистой и живой, хотя в ней и дымился умирающий «кавасаки».
Элис взглянула на мотоцикл со слезами на глазах. С тех пор как Мартин-медик сунул мне в вену иглу, хуже я себя еще не чувствовал. Ноги подкашивались, и я рухнул на землю. Не знаю, были ли причиной тому нервное истощение, наркотик Мартина или воздух незнакомого нового мира. Но в этот момент я был слаб, как младенец, и готов разрыдаться не хуже Элис Лун. Нет, это не мой мир.
Мое настроение подействовало на нее: я никогда не умел скрывать свои чувства.
— Черт! — сказала она тихо и уставилась в землю.
Я не знал, относилось ли это ко мне или к чему-нибудь другому.
Она уселась рядом со мной. Я постарался взять себя в руки и взглянул на ее рану. Она, как ребенок, позволила себя осмотреть. От локтя к запястью тянулась ссадина. Начал наливаться большой синяк. Но когда я осторожно сжал нетронутую кожу, стало ясно, что ничего не сломано, хотя заметно было, что Элис испытывает сильную боль. Я оторвал нижнюю часть рукава своей рубашки, замотал порез и аккуратно завязал.
— Постарайся не занести грязь, — сказал я. — Все не так плохо, как кажется.
Она смотрела на мои действия с удивлением, граничившим с благодарностью. Не думаю, что Элис Лун видела в своей жизни много мужчин, которые бы с ней так обращались. Может, их и вообще не было.
Тропа у реки была закидана мусором. Возможно, он пролежал здесь сорок лет. Фантики от конфет, старые газеты, рыболовные лески, окурки. Были и предметы, которых я раньше на берегу Покапо не видел. Я заметил два шприца и использованные презервативы. Над рекой лениво летела цапля. Она была похожа на тонкую серую стрелу. От поверхности воды ее отделяло лишь два фута. Птица искала добычу.
— «Как прекрасен род людской, — пробормотал я себе под нос. — О дивный новый мир, где обитают такие люди».[8]
— Что? — спросил она, мотая головой.
— За два десятка лет я увлекся чтением.
«Хюндай» ушел на вечный покой — застрял между двумя деревьями на низкой скале над нашими головами. Я слышал разговор. Знакомый голос звучал вполне бодро.
— Нам нужно идти, — сказал я, вошел в воду, снял с мотоцикла сумку, открыл ее и рассовал по карманам патроны. Я собирался перезарядить револьвер.
— Куда? — спросила она.
— В хорошее место. Тут неподалеку.
Когда мне было десять лет, родители уехали на машине и не вернулись. Какой-то лесовоз растерял свой груз на узкой двухполосной дороге, а они, к несчастью, следовали за грузовиком. Ехали они, кстати, в «хюндае». Мой отец не любил дорогие автомобили и обгонять — тоже. «От этого все неприятности, — говаривал он. — Лучше терпеливо дождаться, и все будет нормально». Ему попался водитель, не закрепивший как следует груз, и теория об обгонах себя не оправдала.
Если бы я тогда не слег с гриппом (за мной присматривал дружелюбный сосед), то меня тоже давно бы не было.
Я не был примерным приемным ребенком. Плохим меня тоже никто бы не назвал. Просто я не выказывал приемным родителям слишком много любви. Я считал, что любовь не обретешь по желанию. Невозможно ее включать и выключать, как лампочку. Эмоции контролю не подлежат. Они возникают помимо воли.
Во всяком случае, так мне казалось в десятилетнем возрасте. Тогда два копа в униформе пришли ко мне и сказали, что мои родители «ушли». Они сделали это с таким спокойным сочувствием и умением, что я до сих пор помню их лица. В результате я не задерживался ни в одной приемной семье, хотя вел себя безупречно: был вежлив, помогал, убирал со стола посуду и мыл автомобиль.
В те годы сильно помогла река. Где бы я ни жил, всегда мог доехать до нее на велосипеде. Я проводил часы возле медленно текущей воды — смотрел, ждал, думал. Отец брал меня на рыбалку, едва я научился ходить. Мы просиживали там целые дни, хотя улов был невелик. Со временем я стал ловить гораздо лучше его, так что к восьми годам именно я стал приносить домой форель. Родители так радовались, что даже слезу роняли.
Я все еще помню запах рыбы, жарившейся на сковороде. Мама и сам отец смеялись над тем, каким он был беспомощным в быту, в отличие от меня. Это моим делом стали все починки в нашем маленьком мире.
И дело было не в рыбе. Река объединяла нас: мы разговаривали, смотрели на воду, на дикий зеленый берег, который не изменился за сотни лет. Люди, жившие в то далекое время, непременно узнали бы его сейчас, если бы грубое наступление города и современного мира не стерло их, словно садовых вредителей.
Отец любил музыку. Фрэнка Синатру, Мела Торме, Пери Комо, всех из этой эпохи. У него самого был хороший голос. Однажды мы засиделись допоздна, на небо выкатились звезды. Помню, как он запел — прекрасные слова, прекрасная мелодия: «У ночи тысяча глаз», — он спел всю песню, включая маленькую джазовую импровизацию в середине, пока мы упаковывали рыболовные принадлежности и двух больших рыб.
Я не сказал ему в тот раз, что песня мне не понравилась и слова — тоже. Я был еще ребенком, что бы он ни думал, и мысль о глазах в черном бархатном небе, как бы это красиво ни звучало, меня страшила.
Произошло это за три недели до его гибели. В первой приемной семье был диск с этой песней. Я проигрывал ее снова и снова, пока хозяин дома не взбесился. Он обратился в попечительский совет и попросил, чтобы меня забрали.
Пока мы шли, я немного рассказал об этом Элис. По двум причинам. Во-первых, чтобы она прекратила задавать вопросы. Во-вторых — и это было главным, — я хотел, чтобы она рассказала о себе. Я услышал о причине, побудившей ее прийти ко мне накануне. Она думала, что гибель Мириам и Рики как-то связана с гибелью ее матери. Я все еще считал идею невероятной, но не был готов сказать об этом.
