Кен Бруен - Стражи
— Мне кажется, — сказала она, — что я немножко смущаюсь.
— Я тоже.
— Правда? Мне это приятно, Джек
Подошла официантка, и мы дружно сделали заказ:
рагу по-китайски
сладкое и острое.
Затем официантка спросила:
— Что будете пить?
— Мне еще бутылку кока-колы… Энн?
— Мне тоже кока-колы.
Когда она ушла, Энн сказала:
— Поняла, в чем дело. Твои глаза. Они белые.
— Белые?
— Нет, я хотела, сказать… чистые.
— Ладно, я знаю, что ты хотела сказать.
Молчание. Потом она сказала:
— Можно спросить… или лучше не надо?
— Я еще не привык, но валяй спрашивай.
— Трудно?
— Порядком.
Принесли еду, и мы оставили эту тему. Мне нравилось смотреть, как она ест. Она заметила, что я глазею на нее, и спросила:
— Что?
— Мне нравится смотреть, как ты ешь.
— Это хорошо, да?
— Я тоже так думаю.
После ресторана мы прошлись по набережной. Она взяла меня под руку. Один из самых любимых моих жестов. В конце набережной мы остановились, и она сказала:
— Сейчас мне нужно сходить на кладбище. Я хожу туда каждый день, а сегодня тем более — день такой замечательный. Я хочу рассказать о нем Саре.
— Я пойду с тобой.
— Правда пойдешь?
— Сочту за честь.
На Доминик-стрит мы поймали такси, и не успели мы усесться, как водитель сказал:
— Вы слышали, что случилось на площади?
— Это такой кошмар! — воскликнула Энн.
Я промолчал. Водитель, естественно, придерживался противоположного мнения.
— Всем осточертели полиция и суды. Люди по горло сыты этим.
Энн не могла промолчать:
— Вы что, одобряете то, что произошло?
— Послушайте, мэм, если бы видели, какие подонки собираются здесь по ночам, вы бы так не говорили.
— Но поджечь человека!
— Но ведь эти же щенки поджигали пьяниц. Даже полицейские в курсе.
— Все равно.
— Знаете, мадам, при всем моем к вам уважении, вы бы иначе заговорили, если бы что-нибудь случилось с вашим ребенком.
Рецепт воспитания поэта
Столько невроза, сколько может
вынести ребенок.У. X. Оден
До могилы Сары мы шли молча. Она уже не держала меня под руку.
Мы, ирландцы, жалостливый народ. Я вполне мог бы без этого тогда обойтись.
Могила была в идеальном порядке. Простой деревянный крест с именем Сары. Вокруг лежат:
медвежата
лисята
конфеты
браслеты.
Все аккуратно разложено.
Энн пояснила:
— Ее друзья. Они все время ей что-нибудь приносят.
На меня это хуже всего подействовало. Я попросил:
— Энн, оставь ей розы.
Ее лицо просветлело.
— Правда, Джек, ты не против? Она обожает розы… обожала. Никак не привыкну к прошедшему времени. Как я могу говорить о ней в прошлом, это же ужасно! — Она осторожно положила розы и села около креста. — Я собираюсь вырезать на камне одно слово: ПОЭТ. И все. Ей так хотелось стать поэтом.
Я не знал толком, как положено себя вести на кладбище. Встать на колени? Тут я понял, что Энн разговаривает с дочерью. Тихие, еле слышные звуки, которые отзывались в самой глубине моей души.
Я попятился. Пошел по дорожке и едва не столкнулся с пожилой парой. Они сказали:
— Дивный день, верно?
Господи. Я все шел, пока не оказался у могилы своего отца. Сказал:
— Пап, я здесь случайно, но разве все мы не попадаем сюда случайно?
Я был явно не в себе. Видел бы меня Саттон! Он силком заставил бы меня выпить. На могиле стоял камень — это было хуже всего. Полный конец, больше никаких надежд. Простой крест лучше, он по крайней мере временный.
Подошла Энн:
— Твой отец?
Я кивнул.
— Ты его любил?
— Господи, очень.
— Какой он был?
— Знаешь, мне никогда не хотелось быть таким, как он, но я не возражал бы, если бы люди относились ко мне так же хорошо, как к нему.
— Где он работал?
— На железной дороге. В те времена это была совсем не плохая работа. Вечером, часов в девять, он надевал свою фуражку и шел выпить пива. Две кружки, не больше. Иногда он вообще никуда не ходил. Проверить, алкоголик ли, легко: можешь ограничиться двумя кружками или нет. Вот я, например, буду терпеть целую неделю, а потом выпью четырнадцать кружек в пятницу.
Она неуверенно улыбнулась.
Говорить пришлось мне.
— Когда я поступил в полицию, он ничего не сказал, только: «Смотри не спейся». Когда меня оттуда вышвырнули, сказал: «То, как тебя уволили, идет тебе больше, чем былые заслуги». Еще раньше, во время учебы в Темплеморе, один инструктор заявил: «Судя по всему Тейлор из тех, у кого яркое будущее позади». Еще тот шутник. Он сейчас советник премьер-министра, так что, можно считать, получил по заслугам. Мой отец обожал читать, всегда разглагольствовал по поводу силы печатного слова. После его смерти меня на улице остановил один мужик и сказал: «Твой отец был настоящий книгочей». Мне надо было выбить эти слова на камне. Ему понравилось бы. — На этом я выдохся. Но в голове вертелась еще пара мыслей, и я добавил: — У меня друг есть, Саттон. Он когда-то носил футболку с надписью:
ЕСЛИ ВЫСОКОМЕРИЕ — БОЖИЙ ДАР, ОСТЕРЕГАЙСЯ СВЯЩЕННОГО ГОРОДА
Энн не поняла и прямо сказала:
— Не понимаю.
— Ты и его не поймешь. Я и сам, наверное, его не понимаю.
Энн спросила, не хочу ли я зайти к ней домой, посмотреть, как она живет. Я ответил:
— Конечно.
Она жила в Ньюкасл-парк. Прямо рядом с больницей. От морга ведет проезд, он называется Путь к Мессе. Вряд ли я смог бы часто по нему ходить.
Дом оказался современным, светлым, чистым и удобным. Обжитым. Она сказала:
— Заварю чай.
Что и сделала. Она вернулась с подносом, на котором возвышалась куча бутербродов. Старомодных, настоящих, с хрустящим хлебом, толстым куском ветчины, маслом и помидором.
— Выглядит аппетитно, — заметил я.
— Я покупаю хлеб у Гриффина. Всегда свежий.
После второй чашки чая я сказал:
— Энн, мне надо с тобой поговорить.
— Ох, как зловеще звучит.
— Насчет расследования.
— Тебе нужны деньги? У меня есть еще.
— Сядь. Мне не нужны деньги. На меня тут… вроде с неба свалились, так что не волнуйся. Слушай, если я скажу, что человек, виновный в смерти Сары, умер, тебе этого будет достаточно?
— Что ты имеешь в виду? Действительно умер?
— Да.
Она встала:
— Но ведь никто не знает. Я что хочу сказать — все продолжают считать ее самоубийцей. Я не хочу, чтобы ее друзья и люди в школе так думали.
— Ладно.
— Ладно? Что это значит, Джек? Ты можешь доказать правду?
— Не знаю.
Это означало, что придется приняться за Плантера. Если бы она согласилась на мое предложение, я мог бы оставить его в покое.
Я так думаю.
Но Саттон точно не собирался снять его с крючка, так что, видимо, и у меня выбора не было.
У меня нет никаких моральных принципов, просто я живу с оголенными нервами.
Фрэнсис Бэкон
Позже мы легли в постель. Я ужасно нервничал. Признался:
— Наверное, я никогда не занимался любовью на трезвую голову.
— Поверь мне, будет только лучше.
Она оказалась права.
Около полуночи я оделся, а Энн спросила:
— Может, останешься?
— Пока нет.
— Ладно. — Она вылезла из постели и исчезла. Через несколько минут что-то принесла. — Я хочу, чтобы ты на это взглянул.
— Хорошо.
— Это дневник Сары. — И протянула мне книжечку в розовом кожаном переплете.
Я отшатнулся:
— Господи, Энн, я не могу.
— Почему?
— Не могу читать дневник молодой девушки. Это нехорошо.
— Но почему? Ты сможешь понять, какая она… какая она была. Пожалуйста.
— Господи, мне совсем не хочется это делать.
Не мог же я ей сказать, что ничто не потащит меня к бутылке с такой силой, как это. Влезть в мысли молодой умершей девушки.
Энн все еще держала в руках дневник.
Я сказал:
— Попробую. Не обещаю, что смогу, но попытаюсь.
Она обняла меня, поцеловала в шею и прошептала:
— Спасибо, Джек.
По дороге домой мне казалось, что в моем кармане лежит бомба. Я подумал, не позвонить ли Кэти Б. и не попросить ли ее прочесть дневник. Но не мог же я вот так просто отдать его в чужие руки. Энн никогда не согласилась бы. Матерясь как последний биндюжник, я ускорил шаг и через десять минут был дома. Сунул розовую книжечку под кровать, чтобы не наткнуться на нее взглядом сразу же, как продеру глаза утром. О том, чтобы читать его ночью, не могло быть и речи.
