Илья Шульман - Человека преследует тень
— Или дома что плохо? Может, сын заболел?
Анна прижалась лицом к перепачканной куртке старателя, закрыла глаза:
— Не надо, Кузьмич, не опрашивай.
Он молчал, стараясь не пошевельнуться, не потревожить эту доверчивую и такую близкую теперь ему измученную женщину.
Анна заговорила сама:
— Не могу я больше так, Кузьмич. Должна тебе все рассказать, душу облегчить. Научи меня, что делать, в, ерю я тебе.
Не тот я человек, за которого ты меня принимаешь… И никакая я не сестра этого… Была я у немцев в плену, работать меня заставили… А потом, после войны, побоялась к себе домой возвращаться: стыдно было людям в очи глядеть. Вот и назвалась эвакуированной. Взяла имя двоюродной сестры, которая в войну погибла. И дали мне чистые документы.
— Ты… ты правду говоришь, Нюра?
— Не перебивай, Кузьмич. Хотела я вину перед людьми искупить, работала много, всем помогала. Потом замуж вышла, Сережка родился… Только все равно горько мне было, себя стыдно. Люди, думаю, меня человеком считают, а я кто? Так и — жила в вечном страхе, только сыну и радовалась, Одно у меня в жизни счастье — он. Сказать обо всем мужу не решалась. Не такой он, чтобы понять это.
Анна помолчала немного, перебирая пальцами пуговицы на куртке Гудова.
— Потом самое страшное случилось. Встретила я этого… Да ты его не знаешь. Как обезьяна: рожа изрезана, руки ниже колен. Подкараулил меня на улице, затащил в темный двор, шепчет: «Знаю я тебя, у немцев ты в столо-^ вой работала, а я там конюхом был». И называет мое прежнее имя. Плохо мне стало. Пришла в себя, вижу домик какой-то, а надо мной обезьяна эта и еще Ковач склонились. Первый раз тогда увидела Ковача. Тихим он показался, вежливым. Все обезьяну уговаривал. Вот тогда-то и приказали мне приехать сюда, на Север. Ковач-то все успокаивал: «Будешь со мной, как с мужем жить». А тот, с обезьяней рожей, стращал: «Слово скажешь или ослушаешься, выдадим, расстреляют тебя, дура, и останется сиротой сын позорной матери…»
Больше всего я боялась, что Сережке они всю жизнь через меня испортят. На все была готова, чтобы сына только не трогали.
— А муж?
— Рассказала мужу, да он и слушать не стал. Вон, говорит, немецкая проститутка! Только и упросила на коленях, чтоб сына не лишал и ничего не говорил.
— С ним, значит, живет сын?
— Нет, с его стариками. А муж уехал куда-то.
Так и живу с «братцем», не вижу света белого, только о сыне и думаю.
— А того, что на обезьяну похож, встречаешь?
— Один только раз. Поймал меня вечером на дворе, схватил ручищами так, что сердце замерло.
— Постой, постой! А что же ты не ушла от них? Работать бы пошла, к людям ближе…
— Боюсь я. Станут всякие запросы делать: узнают про меня.
— Да ведь давно тростили всех, кто у немцев работал!
По лицу Анны катились слезы, они капали с подбородка женщины на грубую куртку старателя, заслоняли от Гудова все окружающее. Глядя на ее вялые, по-детски дрожащие губы, на сползающую с головы тоненькую косынку, Степан никак не мог сообразить, что же сейчас делать, как помочь этой женщине?..
— А сегодня как же… — с трудом спросил он. — Как пришла?
— Ехать меня принуждает Ковач… с обезьяной. А я больше не могу. Будь что будет. К тебе пришла, ты первый меня пожалел, за человека посчитал…
В ночном небе трепетали далекие звезды. Временами свет некоторых из «их становился ярче, временами вовсе исчезал, будто звезды замирали от страха, что однажды сорвутся с этой фантастической высоты и упадут.
«Боятся, как я, боятся», — подумала Анна. Ее усталой голове было покойно на сильной груди Гудова. Она задремала.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Так бывало всегда: стоило случиться какой-нибудь неприятности, как Александр Серегин начинал сетовать на свою неудачливость.
C раннего детства он жил мечтою о театре. В школьной самодеятельности не было большего энтузиаста, чем он. Родители считали его очень талантливым, учителя тоже желали ему большой сценической судьбы.
С легким сердцем п-оехал Серегин в Москву сдавать экзамены в театральный институт. Сдавал уверенно, держал себя свободно и… срезался.
— Не везет мне, — криво усмехнулся он на вопрос матери 1и ушел из дому.
А надо было что-то есть, где-то спать, думать о будущем. Александр подался в местный драматический театр, но директор, посочувствовав его желанию стать артистом, беспомощно развел руками.
(Возвращаться домой Александру не хотелось. Он целыми днями бродил по небольшому приволжскому городку без денег и определенной цели. Ночевал то на вокзале, то на пристани. Однажды его глаза выхватили два слова объявления: «…обеспечиваются общежитием».
Серегин остановился, прочитал все объявление. Кирпичному заводу требовались рабочие. Через полчаса он уже беседовал с кадровиком завода. То ли ему удалось разжалобить этого пожилого человека, то ли здесь было принято каждого новичка окружать заботой, но Серегив получил небольшую ссуду на обзаведение и койку в рабочем общежитии.
Против ожидания, Серегин увлекся первой в его жизниг работой. Он даже предложил что-то новое в технологии изготовления кирпича и был отмечен приказом по заводу. Вскоре ему приглянулась скромная машинистка с золотыми косами. Девушке тоже понравился ладный парень с глазами мечтателя. Они поженились. Молодожены с трудом сводили концы с концами, но были полны счастья и надежд. Они назвали своего первенца Виктором.
По настоянию жены Серегин еще раз предложил свои, услуги местному театру. На этот раз отказа не последовало. Главный режиссер, видевший Александра в любительском спектакле, решил попробовать молодого парня «на настоящей сцене». Правда, первое время Александр, как. он сам говорил жене', играл «стук. в дверь» и «задние нога верблюда». Но после того как однажды на выездном спектакле ему пришлось подменить заболевшего актера, режиссер поручил Серегину ответственную роль.
Потом пришла известность. Александр играл главные роли почти во всех спектаклях и все реже ночевал дома. Он забыл самоотверженность своей верной, скромной жены, разглядел ее маленький рост и сутулость. Робкие жалобы на одиночество грубо обрывал.
Но самое страшное было в том, что Серегин стал пить. Вначале после премьер, потом после каждого спектакля.
Кончилось тем, что из театра Александра выставили.
— Такой уж я неудачник, — отмахнулся он от советов директора.
В тот же день, уложив свой немудреный багаж, Серегин уехал из города, не оставив жене и ребенку даже рубля.'
Остановился он в районном центре, где ему предложили место руководителя кружка художественной самодеятельности при Доме культуры. Пить Александр не перестал, и зарплаты едва хватало на неделю. Он пытался занимать деньги в долг. Вначале это удавалось, потом люди стали ему отказывать.
Как-то вечером он бродил по клубу, испытывая неудержимую потребность забыться в пьяном угаре.
Взгляд Александра остановился на огромном занавесе. «Десятки метров прекрасного алого бархата на шелку», — мелькнуло в уме Серегина.
Дрожащими руками он ухватился за занавес, повис на нем и стал рывками тянуть на себя. Тяжелое полотнише долго не поддавалось, потом не выдержало и, сорванное с крючьев, мягко опустилось к ногам Серегина. Александр располосовал его столовым ножом и стал спешно запихивать в грязную матрацевку.
Крадучись, вышел он через черный ход, бросил ключ в снег и направился к железнодорожной станции.
Пассажирский поезд уже отходил от платформы. Последним усилием Серегин втолкнул в тамбур вагона свою тяжелую ношу и прыгнул сам.
Через полчаса Серегину удалось продать бархат какой- то разбитной бабёнке и, вздрагивая под каждым встречным взглядом, он прошел в вагон-ресторан…
Под утро поезд 'остановился на большой станции. Кивнув на прощанье сонной проводнице, Серегин выставил на перрон тяжелые коричневые чемоданы, сошел сам и, подхватив чемоданы, двинулся навстречу ветру. Он шел неизвестно куда и зачем.
На привокзальной площади стоял милиционер.
«Остановит! Непременно остановит! — подумалось Александру. — Еще десять шагов… Еще пять…»
Милиционер не обратил внимания на сутулого человека с двумя чемоданами.
Возле первой освещенной парадной он остановился, вытер пот.
— Приезжий, верно?
Серегин испуганно обернулся. Перед ним стоял невысокий, просто одетый парень в ушанке.
— Давай помогу…
Парень подхватил один из чемоданов и весело зашагал рядом.
— Хорошо, что в наш город приехал! Нужны у нас люди: вон как город растет!
Он с гордостью кивнул на леса какой-то видневшейся неподалеку стройки.
— Новый театр строим. Ишь, какая красота! — И, обернувшись к Серегину, спросил: — Вам, верно, в гостиницу? Она за углом.
