Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
– Положи пальцы вот сюда, сюда и сюда, потом ущипни вот эту струну, а потом все струны вместе, – сказал он.
Я хотел положить банджо на колени, но он не позволил. Потребовал, чтобы я положил его на землю, и сам стоял над ним наклонясь.
– Да ведь это неправильно, – сказал я. – Нет, правильно, – с досадой возразил и он. – Делай, как я говорю.
Я попробовал, но и сложная музыка и странный способ исполнения оказались мне не под силу. Наверно, я еще и не принимал все это всерьез, для меня это была просто забава. Подумаешь, сидим на поленнице в пыльном дворе. Но Джули упрямо пытался услышать что-то, ведомое ему одному, и беспомощность моя его злила.
– Не так, не так – кричал он. – Ты не понимаешь…
Он начертил на песке струны банджо, на струнах – ноты (квадратики и треугольники), потом начертил еще один ряд струн и еще ноты и стал тыкать в них пальцем, показывать, что мне делать.
– Да разве это музыка, разве ноты так пишут? – сказал я. – Навыдумывал невесть что.
– А мне нужно именно это, – возразил он.
Этого я не мог. И не только потому, что задача была слишком сложная: в банджо и вообще в струнных инструментах я так же не разбирался, как Джули в общепринятом нотном письме.
Но одновременно с моими неуклюжими попытками исполнить то, чего он от меня хотел, он играл на кларнете – и вот это было поразительно. Он полностью овладел кларнетом, по крайней мере, знал все, что можно из него выжать. Он вовсе не стремился к совершенному исполнению, но, даже не понимая, что это за музыка, я изумился – такая она была прихотливая и сложная. Джули чужда была какая-либо лирика и чувствительность. Он по-прежнему возводил из звуков пирамиды, складывал целые глыбы – вероятно, такой он придумал способ инструментовки. На беду, того, что он строил согласно своей музыкальной алгебре, он не мог услышать. И чем ясней ему становилось, что я обманул его ожидания, тем больше он выходил из себя, и под конец мы уже обвиняли друг друга в тупости, невежестве и неуклюжести.
– Ну, неужели ты не можешь пошевелить пальцами? – кричал Джули. – Я сам неуклюжий, не лучше Джекки Смита, но это и я могу. Вот, смотри!
И он показал на банджо, чего от меня хочет. Но поздно. Понимай я тогда больше, я был бы терпеливей, и Джули открыл бы мне больше своей музыки. Но попытка его слишком быстро разбилась о наше взаимное непонимание, и он махнул на все рукой, вдруг задрал кларнет кверху, совсем как Билли, и яростно заиграл джазовые ритмы, которые от него слышал, да так, словно всю жизнь только этим и занимался, хотя и они звучали у Джули как-то отвлеченно.
– Только это тебе и понятно, – свирепо бросил он, словно я был для него олицетворением всесветного джаза.
– Это, по крайней мере, что-то знакомое, – сказал я.
– А что толку? – закричал он.
Но я утихомирил его, спросив, слышал ли Билли, как он играет на кларнете.
– Нет. Но ты поди к нему и спроси, можно ли мне еще подержать кларнет у себя.
– Спрашивай сам.
– Ну почему ты всегда так говоришь? Тебе ж нетрудно его спросить.
– А тебе трудно? Не век же мне быть у тебя на посылках! Да и чего ты беспокоишься? Кларнет-то у тебя, верно?
– А потом явится полицейский Питерс и скажет, я его украл.
– Билли не натравит на тебя Питерса, сам знаешь.
– Откуда мне знать?
Спорить с Джули было бесполезно, и я еще раз согласился поговорить с Билли.
– Но только если ты кое-что мне объяснишь, – сказал я.
– Что еще?
– Почему ты поссорился с Бетт Морни?
– Я не ссорился, – ответил он.
– Тогда почему ты с ней больше не разговариваешь?
Джули встал с колоды.
– Я не обязан с ней разговаривать, – сказал он.
– Да что она тебе такого сделала?
– Нечего было ее отцу вмешиваться!
– А как это он вмешался?
– Он хочет, чтоб по субботам я работал у него в лавке.
– Ну и что? Он же будет тебе платить.
– Он хочет, чтоб она приходила сюда.
– Кто? Бетт? – Я прикинулся, будто ничего знать не знаю, но Джули не проведешь.
– Чего ради они вмешиваются? – с горечью сказал он. – Какое им до нас дело?
В ту пору характер у Джули становился еще трудней, никак не угадаешь, чего от него ждать, и, продолжай я расспрашивать про Бетт, он, чего доброго, и со мной перестал бы разговаривать.
– Ну, все-таки, – начал я, – все-таки… – и прикусил язык. И опять ничего не прояснилось – с Джули всегда так бывало. Но я не удержался и закинул другую удочку:
– Знаешь, если Билли услышит, как ты играешь на кларнете, он в лепешку расшибется, а уговорит тебя выступать с «Веселыми парнями».
– Я не против, – невозмутимо ответил Джули.
– Ты, правда, стал бы играть с «Веселыми парнями»?
– Да…
– Джаз?…
– Что угодно. Не все ли равно? Я не верил своим ушам.
– А что скажут твоя мать и доктор Хоумз? – спросил я.
Зря спросил.
– При чем они тут? – сухо сказал Джули. – Чего ты их приплел?
Встал и пошел прочь. Я – за ним, но он вошел в кухню и захлопнул дверь у меня перед носом. Я постоял минуту-другую, повернулся и пошел к калитке. Почти тотчас кухонная дверь снова хлопнула, и у меня за спиной послышались торопливые шаги. Я знал, чьи это шаги, и мгновение спустя уже тонул в нежном объятии, в душном аромате.
– Кит, – сказала миссис Кристо, – куда ты?…
– Меня дома ждут к чаю, миссис Кристо.
– Вы с Джули что, поссорились? Я видела вас из кухни.
– Нет-нет.
– Бедняжка Джули, ему последнее время не больно-то весело, – прошептала она. – Но ты на него не обижайся. Через денек-другой он придет в себя.
– Он и сейчас ничего, миссис Кристо, – сказал я и попятился к воротам, я чувствовал: чего-то ей от меня надо.
– Он про Бетт Морни говорил с тобой? – Нет – Я все пятился.
– В воскресенье она придет к нам пить чай, – сказала миссис Кристо. – Может, ты тоже придешь, а, Кит?
– Наверно, не смогу, миссис Кристо. Мне надо помогать отцу.
– Понимаю, Кит. Но, может, ты разок отпросишься? Пожалуйста, Кит…
– Постараюсь, – сказал я и выскользнул за калитку.
Я бежал, и мне еще слышались в ее тихом дыхании все сладостные искушения жизни. Бежал и удивлялся: как это выносит Джули?
В то воскресенье я к нему не пошел и после всегда жалел об этом. Но кое-что мне рассказала Бетт, которая пришла туда в четыре часа, одетая, как и положено по воскресеньям: простое темно-синее платье с белым воротничком, белая сумочка, белые туфли. Один писатель сказал про свою героиню, что глаза ее говорили каждому встречному мужчине: мне известны все тайны жизни, и я готова ими поделиться. А я помню Бетт в этом синем платье, и в отличие от этой героини глаза Бетт говорили, что нет у нее никаких тайн. Ей не только самой нечего было скрывать, но при виде ее почему-то становилось ясно: ей вовсе и незачем знать ничего такого, что следует скрывать. Она жила, словно осененная незримым крылом, но в тот день, когда она пришла туда в своем синем платьице и белых туфельках, Джули дома не оказалось.
– Неужели ты надеялась, что он будет тебя ждать? – спросил я, выслушав ее рассказ.
– Сама не знаю, Кит. Но очень жаль, что его не было, я совсем не знала, что сказать миссис Кристо и ее жильцам.
Когда кто-нибудь из семнадцати-восемнадцатилетних ребят нашего городка хотел на время скрыться из глаз, он шел к реке и переплывал на остров или забирался в заросли кустарника. Тут уж никто не найдет. Но Джули не тянуло ни к реке, ни в заросли, и в тот день он пошел на кладбище, оно у нас было за ипподромом. В сущности, не так уж это и странно: по воскресеньям кладбище наше (наш Делос) исправно посещали родственники, друзья, целые семьи и на поросших травой могилах приносили дары умершим. Даже наши огородники-китайцы ставили чаши с рисом на потрескавшиеся могильные камни своих сородичей. Один из ребят семейства Рэйвенов увидел Джули и спросил, какого черта он тут околачивается.
– Ищу Скребка, – ответил Джули. Известно было, что Скребок поедает рис, который китайцы оставляют на могилах, но в тот день Скребка там не было. Потом кто-то видел Джули у школы: он бродил по опустевшему двору, и теперь за ним по пятам следовал Скребок. А часов в пять он сидел на ограде возле католической церкви и, казалось, кого-то ждал.
– Что ты тут делаешь, Джули, скажи на милость? – окликнул его торговец мануфактурой Уилсон. (Он проезжал мимо в своей машине.) – Тут же владения Сатаны.
Джули словно не слышал. Мистера Уилсона хлебом не корми, дай кого-нибудь поддеть.
– Если этот ваш Хоумз проведает, что ты здесь был, тебе здорово достанется! – крикнул он. – Придется ему еще раз окунать тебя в реку…
Джули и не поглядел на него. А суть в том, что он слушал, как в церкви идет служба и монахини (они преподавали в городской католической школе) поют литании – выговор у них самый что ни на есть австралийский, но такого пения в нашем городке нигде больше не услышишь. Порой голубоглазая сестра Мария Игнейтиус начинала играть на маленьком органе, и казалось, то не на инструменте играют, а кто-то смеется, прижав к губам большую стеклянную свирель. Другой церковной музыки наш город не знал, а сюда, если сидеть на ограде и внимательно прислушиваться, она доносилась вполне явственно.
