Анна и Сергей Литвиновы - Здесь вам не Сакраменто
Ближе к концу вечеринки хитруля-мама говорит: «У меня два билета есть в «Современник», на «Спешите делать добро», играют Неёлова и Кваша, мы с Николаем никак пойти не сможем», – и выжидательно смотрит на сына. Тот, подвыпивший и размякший, ляпает: «Давайте я схожу». И Мария тут как тут: «Чур, я с тобой! Чур, я с тобой!»
Так у них потихоньку и завязывается. На следующей неделе они отправляются в театр, ехать после спектакля в Голицыно-два поздно, поэтому мама любезно предлагает Маше переночевать у неё на Ленинском (о том, чтобы девушке остаться на квартире у холостого Юрочки, и речи пока нет). Иноземцев-младший провожает её до бывшего родительского дома, заходит на чай. В прихожей, при расставании, среди чужих пальто, они впервые целуются. Губы у юной и хрупкой Маши на удивление сильные, требовательные.
Свою лепту в воспитание великовозрастного сына вносит и Иноземцев-старший. Владислав Дмитриевич, выгадав, когда мачеха Марина дежурит вечером в народной дружине, приглашает Юрочку к себе в подмосковный Калининград, на чай. Спиртное старший Иноземцев и сам не очень любит, и не считает нужным поощрять нездоровое пристрастие сына. Пробавляются крепким «индийским со слоном» и тортиком. Владислав Дмитриевич не нудит, не воспитывает. Напротив, предлагает: «Хочешь, я буду тебе свою машину давать кататься? А потом, со временем, и вовсе у меня её возьмёшь?» Юрочка поражён, смущён, растроган: «У меня и прав нет. Да и как же ты – без машины?» Отцовские «Жигули» небесно-голубого цвета для Владислава Дмитриевича – предмет неистощимой заботы и гордости. По выходным и вечерами он пропадает в гараже, бесконечно починяя и усовершенствуя свою «копейку». Иногда они с мачехой совершают марш-броски в Суздаль или Переславль-Залесский, отпуска проводят на колёсах в Крыму или на Кавказе. «Права? – переспрашивает отец. – Ну, ты в автошколу пойдёшь, выучишься. А машина… У нас на фирме[6] с этим легче, чем везде, Марина на очередь встала – может, на будущий год подойдёт. Конечно, старую я тебе подарить не могу, мне ведь на новую где-то деньги добывать придётся – но отдашь мне столько капусты, сколько сможешь. Опять-таки стимул у тебя появится подкопить, поприжаться, а не все свои гонорары на ветер пускать».
Трюк с очередью на автомобили Юра знает, многие счастливчики в столице, в том числе отец, его проделывают: если собственником авто числится муж, на новую машину записывается на своём предприятии жена. Года через три-четыре очередь подходит, старую машину продают на авторынке, причём обычно по цене новой: семь с лишним тысяч рублей, а то и с прибытком. Подержанные машины обыкновенно скупают жители Закавказья: грузины, армяне, азербайджанцы – там у них совсем иное представление о деньгах, да и спекулянту (а в представлении москвичей все приезжие с юга – спекулянты) негде получить новое авто легально. Деньги, вырученные от продажи подержанной машины, хитрый столичный автовладелец вносит на приобретение новой.
– Но я, пап, семь тыщ, чтоб тебе отдать, никогда не накоплю… – бормочет Юра.
– Но хоть что-то, да соберёшь! – энергично восклицает отец. – Остальное, что потребуется, я займу, может, маманя тебе чего подкинет. Ты у своих друзей-журналистов одолжишь, они богатые. В КВП возьмём.
Никакой системы автокредитования в Советском Союзе нет: зачем, если лимузины фактически не продают, а распределяют по предприятиям (однако за деньги, да немалые). Зато почти во всяком учреждении существует КВП, или «касса взаимопомощи»: сотрудники ежемесячно отчисляют туда по пять или десять рублей, зато если подопрёт нужда, можно в любой момент взять беспроцентный кредит – тысячу рублей или даже две, а потом, в течение года-двух, расплатиться.
Совместные усилия Гали и Владислава дают свои плоды: Юра начинает меньше пить, лучше вписываться в советскую жизнь. У него появляется нечто вроде целей в жизни: он встречается с положительной девушкой, впереди светит собственная машина, поэтому приходится больше работать, он бегает по интервью, ездит по командировкам. Записывается в школу ДОСААФ, водит Машу в кино и рестораны…
Тем временем умирает Андропов. Это февраль восемьдесят четвёртого, как раз идёт зимняя Олимпиада в Сараеве, и в знак траура на один день весь Союз лишается спортивного зрелища – соревнования не показывают, только передают результаты по радио. На трибуну Мавзолея взбирается андроповский преемник – астматический, с трудом дышащий и говорящий Черненко. Про него ни у кого нет уже никаких иллюзий. Анекдоты начинают рассказывать непосредственно в момент восхождения на престол: на семьдесят втором году жизни, не приходя в сознание, генеральным секретарём ЦК КПСС избран Константин Устинович Черненко. В качестве компенсации журналистам приказано (такого не было даже при позднем Брежневе) во все свои статьи, к месту и не к месту, вставлять цитаты из нового лидера. Злые языки делают слова «как сказал-указал-заказал Константин Устинович Черненко» новой присказкой, а его самого, по первым буквам инициалов, кличут Кучером.
А жизнь страны и её героев идёт параллельным курсом, никак на власти не влияя (и наоборот). Весной восемьдесят четвёртого, после одного из совместных культпоходов Юрия и Марии, её родители думают, что она ночует у тёти Гали на Ленинском; матери он плетёт, что Маша уехала домой в Краснознаменск; она же остаётся у него в съёмной квартире в Свиблове. Маша оказывается девушкой, он нежен с ней и нетороплив. А утром, за кофе, она вдруг говорит ему: «А ты знаешь, Иноземцев, я люблю тебя; и, если ты меня обманешь, используешь и бросишь, я просто тебя застрелю. Возьму у отца его табельное оружие и убью». Он переводит всё в шутку: «Нет у твоего отца пистолета, он хоть и подполковник, но инженер». – «А вот и есть, он в патруль ходит, и свой «ТТ» несколько раз домой приносил. А стрелять нас в школе на НВП учили».
В ответ он осыпает поцелуями её руки, а потом и ноги. Но он может хохмить, сколько душе угодно, а внутренне всё равно понимает: Маша – это не то, что было у него раньше, это серьёзно, и из-за неё самой, и из-за того, что тут замешаны отец, и мама, и дядя Радий, и его жена Эльвира.
Он выпрашивает командировку и улетает на Дальний Восток. Мощь и величие страны – равно как и советской власти – в очередной раз поражают его. В самом деле, летишь семь, восемь, девять часов, давно бы уже остались вдали, если двигаться в противоположном направлении, и Париж, и Лондон, и Рейкьявик. Выходишь из самолёта, и тут, ба, всё знакомое: улица Ленина, панельные пятиэтажки, и автобус «ЛиАз», пыхтя, влачит рабочих после утренней смены.
Вдалеке – сопки, перелески, могучий Амур. Юрию тут и дышится, и думается лучше. «А что? – решает он. – Мария – девушка хорошая, из хорошей семьи. Почему бы и не жениться?» На третий день рано утром забегает на местный телефонный узел, просит заказать подмосковное Голицыно. Каким-то чудом связь удается установить; слышно, правда, препаршиво; в Московском регионе дело идёт к двенадцати ночи; Мария, как верная декабристка, оказывается дома. «Маша, ты слышишь меня?! – орёт на весь местный телеграф Юрий. – Маша, выходи за меня замуж, ты слышишь? Чего молчишь?!» – «Ладно, возвращайся, поговорим», – наконец сквозь шорох помех произносит она.
Иноземцев выходит из кабинки; почтовая девушка с нескрываемым сожалением смотрит на него: такой молоденький, вдобавок москвич, гулял бы да наслаждался, а всё туда же, хочет быть захомутанным какой-то неизвестной Марией из неведомого Голицына Московской области.
Предложение, сделанное за восемь тысяч вёрст, вроде бы можно считать недействительным. Вернувшись в Москву, Юра разговора о женитьбе не возобновляет. Они продолжают встречаться; у Марии начинается летняя сессия; после её экзаменов они обычно едут купаться и кататься на прокатных лодках в Серебряный бор или на озёра в Косино – если хорошая погода; если плохая, идут в кино. Пару-тройку хороших фильмов ежегодно в СССР всё-таки снимают даже в восьмидесятых. В восемьдесят четвёртом это «Любовь и голуби» и «Жестокий романс».
После того как сессия сдана, Маша приглашает Юру на выходные к себе в военный городок. Вечером они вдвоём крепко выпивают с дядей Радием. Сидят, как водится в советчине, на кухне. Закусывают своими грибочками, капусткой, огурцами – Эльвира (которую у Юрия язык не поворачивается называть тётей) – известная кулинарная искусница. Радий в этот раз не поёт, рассказами не фонтанирует; тяжёлая дума бороздит его чело. Наконец дамы, Эльвира и Маша, удаляются в опочивальню, матери и дочери постелено вместе, Юра будет спать в другой комнате, гостиной, под надзором Рыжова-старшего.
И тут, хватив рюмку, Радий испытующе вопрошает Иноземцева-младшего: «Ничего не хочешь мне сказать?» – «Насчёт чего?» – прикидывается шлангом Юрий. – «По-моему, тебе как честному человеку давно пора просить у матери с отцом руки девушки». – «Это у кого?» – пытается обратить всё в пьяную шутку Иноземцев-младший. «Юрий, не паясничай», – буравит его тяжёлым взглядом подполковник Рыжов.
