Евгений Сухов - Тайга мятежников любит
А дальше – обсуждение плана «транснационального трудового государства». Автор – Эрик Кох, суть – объединение СССР и Германии на равноправной основе. 1939 год – убийство «лидера номер один в Совдепии» – Троцкого, мина на дороге. Автор остается анонимным, но Зиновьев, Бухарин и Рыков начинают сворачивать «военный лагерь глобального наступления». Вслед за Троцким страдают и троцкисты. «Убит в пьяной драке» Есенин. Убийца-уголовник найден, признался, посажен, зарезан в камере. Предана анафеме «практика детского милитаризма» Макаренко. Под разными предлогами слетают с постов Микоян, Егоров, Ягода. 41-й год – либеральный переворот в Германии, начало либерализации в России. Большевистского государства больше нет – да оно и раньше, с оглядкой на грозного восточного соседа, напоминало что-то недоразвито социал-демократическое…
И вот уже больше шестидесяти лет страна выбирается из кризиса и только глубже вязнет. Давно ушла от дел коммунистическая партия. Ульянов, Троцкий, Дзержинский… – забытые вожди забытого государства, так и не ставшего великим. «Сырые» реформы, пафосные прожекты, разбившиеся о коррупцию и российское наплевательство. Кто только не правил этим неповоротливым монстром. Уходили генеральные секретари и председатели президиумов, премьер-министры, народные комиссары, народные депутаты и всенародно избранные президенты. Ни одной харизматической личности, способной сплотить народ и сделать хоть что-то полезное! Зато какие слюнки текут, когда заходит речь о воссоединении «единой нации», разделенной Уральским хребтом…
Он уснул во втором часу ночи – глаза устали смотреть в мерцающий экран, закрылись. Максим поплыл по лохматой спирали – через время и пространство, в восемнадцатый год, когда враг был изворотлив, жесток и имел перед собой понятные цели…
Май – июнь, 1918 год
Пассажирский поезд номер 16 покинул Иркутск 15 мая. Ржавый паровоз, приписанный к верхнеудинскому деповскому хозяйству, четыре общих вагона, везущие мелких торгашей, городскую и деревенскую бедноту, три товарных, запертые на тяжелые амбарные замки. В Иркутске прицепили две теплушки, снабженные тормозными площадками и хмурой публикой, одетой в кожаные тужурки и солдатские суконные шинели. В охраняемом пакгаузе, в режиме секретности, перегружали на платформы сколоченные из горбыля ящики, зашитые холстом кофры, маломерные купеческие сундуки, обитые железом. Ящики пронумерованы, опломбированы, на каждом – печать иркутского ВЧК. Груз распределяли равномерно – по обеим теплушкам, туда же втаскивали коробки с продовольствием, фляги, ящики с патронами, матерчатые пулеметные ленты. На тормозные площадки устанавливали шестидесятикилограммовые «максимы». Двадцать четыре человека, по дюжине на вагон, у каждого десятизарядные «маузеры» в деревянной кобуре-колодке, карабины на базе винтовки Мосина, прорезиненные плащ-накидки с капюшонами – по случаю дождливой весны. Дорога предстояла неблизкая – до Москвы пять тысяч верст, а там еще до Питера – порядка шестисот…
Бестолковщина царила повсеместно. Власть менялась каждую неделю. Комбеды сбрасывали меньшевиков, казаки – комбеды. Откровенное отребье, не отягощенное идеологией, грабило деревни, продуктовые склады, растаскивало арсеналы, брошенные военными. Под Канском какие-то уроды разобрали полотно – полдня стояли, пока не приползла ремонтная бригада на дрезине. В Новониколаевске другие уроды – в партикулярных куртках, гимназических френчах – манифестировали на платформе. Вопили про Учредительное собрание, про Советы без большевиков и левых эсеров. В Омске и того хуже – инициативные кретины с винтовками совали пассажирам мандаты, обшаривали поезд, шугая китайцев и хватая за задницы девок. Сунулись в литерные вагоны… и обомлели, нарвавшись на угрюмых чекистов. «Пшли вон», – негромко сказал Субботин, и процесс прощания с идиотами не затянулся. К Петропавловску закончился уголь на паровозе, дотянули до платформы, народ повылазил из вагонов, мужики матерились, бабы скандалили. Начальник станции хватался за голову, уверял, что заправлять паровоз нечем. Пришлось показать «маузер» и торжественно пообещать, что если через полчаса не прицепят к паровозу груженый тендер, то еще одной контрой в молодой Советской республике станет меньше… На той же станции Субботин сходил к телеграфисту и указал испуганному человечку с перекрещенными молниями в петлицах подобающее место – под столом. Отстучал депешу в Питер, Менжинскому: «Проехал Петропавловск. Субботин». А за Курганом из балки выскочили конные оборванцы и помчались за эшелоном. Джигиты, итить их… Самый прыткий – в драной папахе и выцветшем бушлате – уцепился за скобу, вскарабкался на сцепку. Про золото джигиты не знали (с чего бы?), про чекистов тоже. Поживиться решили, отцепив последний вагон. Садист Арцевич спихнул его на рельсы – тот орал, покуда голова не треснула. Полторашин с тормозной площадки ударил из пулемета веером, получая удовольствие, – прыщавый юнец завалился на круп, выпустив поводья. Споткнулась лошадь под вторым – всадник перелетел через холку, свернул в бурьяне шею. Двое выхватили карабины – обоих сдуло с седел. Кто-то взвил жеребца на дыбы, уцелевшие беспорядочно стреляли, поворачивая коней. Рыжебородый «Кудеяр» грозил кулачищем, изрыгал проклятья…
Субботин откомандировал расторопного Петруху Макарова по крышам на паровоз – известить машиниста, что тормозить не надо, просто постреляли по воронам. Через час навстречу проследовал эшелон. Распахнутые теплушки, за доской поперек проема грудились солдаты в высоких «ненашенских» шапках. Кто-то сидел, болтая ногами. Кто-то махал пассажирам поезда – лениво, но, в принципе, дружелюбно. Кричали гортанно – на языке, чем-то смахивающем на пьяный русский. Субботин курил папиросу, облокотясь на поперечину. Наблюдал, как проплывают вагоны. О том, что в марте Совнарком разрешил чехам, выжатым немцами с Украины, следовать во Владивосток, он, конечно, знал. Не впервые попадались такие эшелоны. Пусть проваливают, не расстреливать же тридцать тысяч человек…
Десять дней они тряслись по шпалам, избегая серьезных неприятностей. Дай-то бог… Он поймал себя на мысли – старорежимное какое-то обыкновение – по каждому поводу обращаться к богу. Не верил Яков Субботин – сын выкреста и хохлушки-мещанки – в существование последнего, хотя и был когда-то крещен. Он вернулся в теплушку, где в буржуйке потрескивал огонь, а на грубо сколоченных нарах валялись соратники. Рыжий Алцис ворошил угли в топке. Угрюмый Ахматулин строгал лучины, поглядывая исподлобья на командира. Лева Рыбский – тип пикнического сложения: коренастый, короткошеий – безучастно жевал хлеб с вяленой лососиной. Остальные спали – Хламов, Гасанов, Вялых…
Он тоже приспособился на свободный лежак, вытянул ноги в истертых хромовых сапогах, конфискованных у вспыльчивого офицера, которого собственноручно «израсходовал» в Иркутске. Задумчиво воззрился на штабеля опечатанных ящиков, укрытых непромокаемым брезентом…
Неделю назад Якову Субботину – уполномоченному самого товарища Менжинского (первого зама Дзержинского) – исполнилось тридцать четыре года. Не стал он никому об этом говорить – чекистам всякие даты до фонаря, да и ему тоже. Хотя Алцис и Лева Рыбский, откомандированные с ним из Питера в Иркутск, уж наверняка про дату знали. Правильно – не до именин нынче, времена тяжелые, и вообще – буржуйский предрассудок. Это раньше, в Байкальской ссылке, где он проторчал четыре года за участие в большевистском кружке, подобные события проходили на ура. Стекалась компания – полуидейная, полууголовная, костер на поляне, вино из рябины, барашек, диспут о судьбе России. Опять же Ларочка Цыплянская – училка из Черемысловской школы, с которой так приятно было просыпаться…
Он поморщился – к черту лирику. В марте Яков Субботин, Алцис и Рыбский прибыли в Иркутск, где власть забрали большевики.
– Признаюсь честно, Яков Михайлович, – сказал перед отъездом Менжинский, – неизвестно, как долго мы продержимся в Сибири. Но время выиграть должны. Главное – Москва и Питер, не забывай об этом. Нужны деньги, позарез нужны. Это хлеб, продовольствие, наемники. Мы задыхаемся без денег, Яков. Впрочем, ты умный, сам понимаешь…
Он прекрасно понимал. До Иркутска добирались двадцать дней, с двумя пересадками. В городе царила полная анархия. Реввоенком контролировал лишь несколько улиц в центре купеческой столицы Сибири. Зверствовали уголовники. Милиции не было, местная ЧК только формировалась – небольшой костяк большевиков (в основном из евреев и татар), политические ссыльные, особо недовольные прежней властью… Но с председателем городской ЧК Злотниковым нашли общий язык быстро – одинаково смотрели на события в стране и мире, на текущий момент и первоочередные задачи советской власти. Порядок наводили железной рукой («Железный беспорядок», – ухмылялся втихомолку Рыбский). Четверку пацанов, грабанувших лабаз на Минусинской, расстреляли на месте. Туда же – пьяную охрану тюрьмы, допустившую побег. Вскрыли лежбище охранки в мастерской по выделыванию юфти – в карты резались их благородия, «таможенный квасок»[2] попивали, не ожидая облавы… Офицеров, имевших информацию о небедствующих слоях населения, терзали в подвале бывшего Купеческого собрания, пока не выложили все, что знали. Смерть от пули за счастье показалась. Пошла лавина на купцов, мещан, чиновников, прочих «именитых горожан». Он лично формировал карательную команду, с которой пошел по адресам. Предреввоенкома Лазарев подбросил людей – блокировать переулки с подворотнями. Зажиточный люд ползал на коленях: не грабьте, граждане-товарищи. Последнее колечко отнимаете… Другие от всего открещивались – мы и вовсе голытьба, в долгах погрязли, социально незащищенные слои… Достаточно, посидели на горбу трудового народа! С теми, кто сопротивлялся, хватался за припрятанное оружие, кочергу из камина, древнюю фузею со стены, – никакого разговора не было. Время поджимало – республика в кольце, трудящимся в обеих столицах жрать нечего! Купеческие дома тряслись от выстрелов. В поисках припрятанного громили все подряд – мебель, обитую черной кожей и золочеными гвоздями, сдирали холсты со стен, кисейные занавеси, крушили шкафы с образами и теплыми лампадками… Не сторонник был Субботин чересчур жестких мер, но делу революции был предан и чувство ответственности впитал с детства. Лично пристрелил ползающего на коленях купца Ерофеева, губернского секретаря Губина, коллежского регистратора Овсянникова, полицеймейстера Пукало, инженера Протасова. Жандармскому ротмистру Тырьеву проломил челюсть, а когда уж совсем замутило от крови, махнул Канторскому – чекисту из местных – к стенке негодяя… Кольца, серьги, перстни, брошки, браслеты, золотые часы, ожерелья – горстями сваливали в почтовые мешки и доставляли в здание полицейского участка на Михеевской. Откуда ни возьмись объявился скользкий тип, представился титулярным советником Малышкиным, заявил, что желает сотрудничать с советской властью. Прошептал на ушко, что у купца Шалимова, которого вчера пустили по миру, осталось кое-что. Сам, дескать, видел, как купчишка под покровом ночи что-то увозил к сестре Анастасии. Об этой барышне чекисты почему-то забыли. Теперь Субботин не свирепствовал – ну, разве так, маленько. Настроение благодушное, урожай собрали. Женщину не тронул, сынок ейный под носом крутился – тоже пощадил. Как пронюхал купец? Прибежал – потрясенный, зеленый от ужаса – как раз в тот момент, когда бывший гробокоп Ананьев вырывал из-под розового куста обмотанные тряпками изделия… Визжал, умолял не трогать, уповая на бесценность коллекции. «Убери его», – процедил Субботин. Гробокоп и понял в меру испорченности – увел купца к сараям, где поставил к стенке и… Недалекий безграмотный тип. Забрался Субботин в зачуханные тряпки… и обомлел. Невежей не был, понимал, что такое бесценная вещь. Всех чекистов, кто ходил с ним в тот ночной поход, оставил в Иркутске, найденное в земле упаковал собственноручно – в ящик из-под винтовок под номером восемь. И теперь постоянно держал на виду – во втором штабеле от пола…
