Андрей Троицкий - Черные тузы
– Ты слышишь меня, слышишь? – спрашивал Фирсов, налегая на веревку, почти повиснув на ней. – Это ты взял кейс? Ты его взял? Ты?
Молодой человек, пристроившись за Фирсовым, старался, как мог. Он отталкивался от бетонного пола ногами, и все тянул веревку на себя, тянул изо всех сил.
На несколько секунд Рыбакову, не знавшему, что ответить, даже не понимавшему вопросов, показалось, что он ничего не видит, что он ослеп от боли. Он и вправду ничего не видел перед собой, только черные круги, расходившиеся по сторонам. Но зрение вернулось. Рыбаков вдруг решил, что вот-вот умрет, не умрет, так сойдет с ума. Но не умер, не сошел с ума, даже не потерял сознания. Ненадолго голова Рыбакова прояснилась, он отчетливо понял, что всю нестерпимую боль, все нечеловеческие страдания ему предстоит пережить, не лишившись чувств, в полном рассудке. Слезы боли, душившие его, слезы, которые Рыбаков уже перестал замечать, уже не капали, лились из глаз. Он замычал ещё горше, ещё жалобнее, ещё пронзительнее.
– Все, опускай, только не дергай, – скомандовал Фирсов. – Вот так, молодец.
Отойдя в сторону, Фирсов выглянул через оконце гаража на двор, стер ладонью с лица мелкую испарину. Нагнувшись под верстак, Фирсов достал пустую бутылку из-под шампанского, фляжку с машинным маслом. Открутив у фляжки пластиковый колпачок, он поставил бутылку на пол рядом с лежащим на боку Рыбаковым, полил посудину солидолом и обратился к своему напарнику.
– Спускай с него штаны.
Рыбаков замычал, затряс головой.
– Ты что-то хочешь сказать?
Фирсов развязал платок, стягивающий лицо Рыбакова, вытащил из его рта бензиновую тряпку.
– У меня есть деньги, – Рыбаков, чувствуя, что язык совсем занемел, говорил медленно, он хотел, чтобы его поняли.
Фирсов потянул вниз нижнюю челюсть Рыбакова, снова засунул ему в рот тряпку, завязал на затылке узел платка. Рыбаков заплакал ещё горше. Он не знал, не понимал, за что его медленно и так жестоко убивают. Он глядел, как ловко молодой человек расстегивает ремень, молнию на его брюках, с корнем вырывает пуговицы кальсон, выдергивает ноги из брючин. Он ещё мог пнуть ногой этого безжалостного молодого подлеца, прямо в грудь пнуть его ногой, но Рыбаков уже потерял способность к сопротивлению. Он смотрел на молодого человека – и душа истекала кровью. Шалея от боли, Рыбаков понимал, что все самые страшные мучения – ещё впереди. В этот момент ему захотелось поскорее умереть, но смерть ещё не пришла.
* * * *Росляков, как и было договорено, подъехал на своих «Жигулях» к загородному дому Рыбакова около пяти часов вечера, когда закатное солнце, касалось своим бордовым кругом верхушек строевых сосен в ближнем лесу. Остановив машину на обочине, он хлопнул дверцей и тут только заметил странное оживление возле ворот Рыбакова. Милицейский газик, темная «Волга» с московскими номерами, машина «скорой помощи» с красной полосой на кузове. Несколько милиционеров в форме и в штатском, по выправке их сразу выделяешь. Редкая толпа зевак, видимо, местные просто одетые женщины и мужчины шепотом переговариваясь друг с другом, толпились возле распахнутых настежь ворот гаража. Росляков шагнул вперед, обошел разбитую бутылку растительного масла, растекшееся по снегу бесформенное желтое пятно и наткнулся взглядом на капитана милиции, как показалось, без дела торчавшего возле забора.
– Что тут случилось?
– А вы кто? – колючие глаза милиционера, кажется, немного косившие, смотрели в переносицу Рослякова. – Вы к хозяину? – милиционер кивнул на дом Рыбакова.
– Я корреспондент газеты, – Росляков вытащил из внутреннего кармана и протянул капитану редакционное удостоверение. – Приехал по делу.
– К кому приехали, я спрашиваю?
– К Рыбакову.
Капитан, внимательно рассмотрев удостоверение, вернул его Рослякову и козырнул.
– Минуточку.
Он, плечом растолкав зевак, вошел в гараж. Росляков хотел было пойти за ним, но другой милиционер остановил его жестом. Через минуту из гаража вышел человек лет тридцати в сером штатском пальто, глянул в том направлении, куда показал палец знакомого капитана милиции, шагнул к Рослякову. Мрачное лицо человека не располагало к душевному разговору.
– Это вы корреспондент? Вот и прекрасно, и чудесно, – Рослякову показалось, мужчина хотел сказать ему совсем другие слова, резкие и грубые. – А я следователь областной прокуратуры Зыков Владимир Николаевич. Капитан сказал, вы к Рыбакову приехали. Зачем? С какой целью?
– В смысле как? – Росляков немного растерялся. – Ну, по делу приехал. У меня редакционное поручение. Мы хотели материал подготовить об акционерном обществе, которым Рыбаков руководит. Положительный пример, редкость в наше-то время. Мы и договорились с ним о встрече.
– Понятно, – кивнул Зыков. – Не встречал в вашей газете положительных материалов. Не в обиду вам, помойка какая-то, а не газета.
– Спасибо за комплимент. Может, хоть вы мне скажете, что случилось?
– Рыбаков погиб, был убит в своем гараже, – просто ответил Зыков.
– Убит? – переспросил Росляков, инстинктивно отступил на шаг и сказал первое, что пришло на ум. – Ну, надо же, убит…
– Вы были близко знакомы с покойным? – Зыков не дал Рослякову договорить. – Вот что, не сочтите за труд, зайдите послезавтра, в понедельник, часиков в десять утра в областную прокуратуру. Прямо ко мне, к Зыкову. Знаете, где находится областная прокуратура? Вот и прекрасно. Дайте-ка, я ещё раз взгляну на ваше удостоверение.
Росляков снова отступил на шаг и подал удостоверение Зыкову.
– Жду вас к десяти, – Зыков вернул документ. – Мы без формальностей обойдемся, без повестки. Сейчас мне не до этого, не до писанины.
Едва договорив последние слова, Зыков повернул голову к загомонившим за его спиной людям и вдруг, сорвавшись с места, чуть не сбив с ног попавшегося на пути мужичонку, бросился в гараж. Через минуту Зыков при помощи капитана и ещё какого-то человека в штатском за руки выволок оттуда юную девушку с отечным, красным от слез лицом. Росляков, наблюдая за происходящим, решил, что в гараж как-то пробралась дочь покойного хозяина. Девушка упиралась ногами в рыхлый снег, не желая выходить на улицу, вырывала руки. Зыков с милицейским капитаном налегли, толкая её в спину, на помощь к ним уже спешили другие милиционеры. Девушка закричали тонко и пронзительно.
– Я не хочу. Пустите, пустите меня… Не хочу… Не крутите руки…
– Я же приказал, – кричал на милиционеров Зыков.
– Не хочу… Пустите, я не хочу, – надрывалась дочь Рыбакова.
Через калитку на дорогу вышла мать в домашнем халате, протянула руки к дочери, обхватила её за плечи.
– Танечка, Танечка…
– Я же приказал не пускать ребенка в гараж, – не своим голосом заорал на милиционеров Зыков. – Мать вашу, не пускайте ребенка в гараж. Бога ради, не пускайте её туда. Она не должна всего этого видеть.
Росляков отвернулся, чувствуя, что досмотреть до конца тягостную сцену с душераздирающими криками и женскими слезами у него не хватит сил. Тяжело вздохнув, он зашагал оставленным на обочине «Жигулям». Показалось, ноги по щиколотку утопали в не снегу, тронутом закатными лучами солнца, а в черной вязкой трясине, грозившей засосать человека без остатка. «Вот же сволочизм. Кажется, неприятности нашли меня сами, большие неприятности. Теперь затаскают», – решил Росляков, упал на сидение и захлопнул дверцу.
Глава восьмая
«Еще немного и я сойду с ума», – подумал Росляков, натирая ладони зеленоватым куском мыла. Он посмотрел на себя в зеркало, опустил голову к раковине, подставил кисти рук под струю теплой воды и, смыв мыльную пену, снова посмотрелся в зеркало. Надо бы побриться, но не хочется оставаться здесь лишние пару минут. Там, в ванне, за пестрой клеенчатой занавеской, сидит, опустив руки на бедра, господин Овечкин. Сидит себе и попахивает, сидит и синеет потихоньку.
– Эй, эй ты, – зачем-то сказал Росляков вслух, обращаясь, то ли к своему отражению в зеркале, то ли к безмолвному Овечкину, и прислушался, словно ожидал ответа на свою реплику.
Тишина. Такая гулкая тишина, что слышно, как в квартире наверху льется вода из крана. Росляков встряхнул жестяной цилиндр и, выдавив на ладонь пену для бритья, размазал её по щекам, смочил под струей воды лезвие безопасной бритвы. «Да, так и с ума можно съехать, это запросто», – подумал он. Как все скверно складывается, кажется, из ситуации нет никакого выхода, а Овечкин будет вечно сидеть в ванной, наливаться мертвенной синевой и благоухать. Росляков, рассматривая в зеркале собственную физиономию, принялся бритвой счищать пену со щек и подбородка. Утром или днем сюда ещё можно зайти, через «не могу», через себя, но зайти можно. А вечером один вид двери в ванную комнату уже навевает панический ужас. И вообще в квартире рядом с этим мертвяком находиться невозможно. Каждый раз, переступая порог, Росляков совершал над собой акт нравственного насилия.
