Василий Шепетнёв - Чёрная земля-2 дети Луны
– Но почему под нож?
– Нет, не под нож, то есть не сразу под нож. Должно подтверждение из Москвы придти. А пока – карантин.
– На фабрику?
– На весь район! Он, куриный грипп, говорят, через людей передается. Правда?
– Передается.
– А на фабрике у нас, считай, со всего района работают. Вот на район и карантин. Вам что, в больнице не говорили? Вы ж в первую очередь знать должны.
– Я рано ушел. Должны, конечно. Карантин – это не шутка. Но почему ты здесь?
– Везти мне нечего. И некуда. И не только мне. Карантин, он всем карантин. На выезде из района пост, всех заворачивают. Ни въехать, ни выехать. Как при чуме.
– Ты видел чуму? – не нашел более умного вопроса я.
– По ящику. Американское кино.
– А пост видел?
– Ну! Я ж поехал в Черноземск, меня и завернули. Даже приблизиться не дали. Транспарант «Карантин», бетонные блоки посреди дороги, колючка, и автоматчики.
– В противогазах?
– Нет. В респираторах. У нас на фабрике такие же есть – при обработке против куриного клеща положено носить.
– Какой обработке?
– Окуриваем всякой химией для профилактики… Окуривали, – он опять загрустил. – А от куриного гриппа средства, говорят, никакой нет. Я и решил спросить тебя про этот грипп. Машину в гараж загнал, и вот…
– Я в больницу вернусь, может, там что знают.
– Ага. И тебя тоже того… В карантин.
– Идем вместе, – предложил я. И Митьку одного оставлять не хотелось, и самому веселее.
Заодно и хлеба куплю.
Поход мой оказался коротким – в поликлинике оставались те, кому выпала вторая смена, в стационаре же и вовсе никого. Карантин? Начмед завтра обещал разъяснить. Бумагу ждет. Пока же велено носить ватно-марлевые повязки и проводить влажную уборку с хлорамином, вот и все.
Все, значит, все. Я могу быть спокоен. Ватно-марлевая повязка – наша сила. Трепещи, поганая бацилла. Стишок неважнецкий, но для санбюллетеня сойдет. Начмед обожает всякие санбюллетени, в стихах и с рисунками.
– Больнице хоть бы что. А фабрику закрывают.
– Мы ж не кур лечим, – ответил я Митьке, но сомнения были и у меня. Карантин… А не уехал ли прочь Алексей Васильевич именно потому, что раньше других узнал о карантине? Поэтому и спешил, чтобы блокпосты проскочить.
Ноги после больницы сами повели в магазин. Я купил хлеб и двадцать банок консервов. Кто его знает, как теперь будет с питанием. Впрочем, картошка молодая уже есть, лук есть, с голоду не умрем.
Митька же с горя порывался купить водки. Насилу отговорил, прибегнув к логике кошелька: раз с работой перспективы туманные, нужно копейку беречь, а не водку пить. Возьми лучше пачку зеленого чая – недорого, хватит надолго, и голова останется ясная. Ясная голова ох, как пригодится. В конце концов, станет невмочь – сам и нагонит горилки из картошки.
Митька сопротивлялся недолго, а, услышав мое предложение – организовать матч-турнир Большой Четверки, сдался окончательно. Раз карантин, то следует не унывать, а, напротив, проводить время в приятности и забавах. Об этом даже Пушкин стихи сочинил, «Пир во время чумы».
Мы зашли в спорткомитет и застали Соколова за пишмашинкой.
– Пишем? – спросил Морозовский.
– Барабаним, – ответил Соколов, не отрываясь от клавиш. – Третью страницу.
Мы сели тихонечко в уголок, и стали ждать, пока Соколов добарабанит урок.
Работа в спорткомитете устраивала Соколова тем, что давала массу свободного времени. В свободное время он творил. Писал романы. И эти романы публиковали! Уже шесть штук увидели свет. Что бы ни случилось – война, наводнение, понос или, вот как сейчас, карантин, Соколов выдавал на-гора три страницы очередного детектива. Свои пределы он знал, и на четвертую страницу не замахивался. «Таланта не хватает на четыре страницы», – как-то после попойки признался он. По мнению Соколова, обыкновенный писатель, вроде него, пишет по три страницы в день, хороший – по пять, отличный – по десять. А самый замечательный способен и на большее. Три страницы в день триста дней в году – девятьсот страниц. Аккурат два романа, по четыреста пятьдесят страниц каждый. Шестьдесят пять оставшихся дней Соколов оставлял на правку, на непредвиденные обстоятельства, а ежели таковых не случалось, то писал впрок, про запас.
Романы Соколова я читал. Действовал в них отставной капитан, инвалид афганской войны. Потеряв под Гератом правую руку, он оставшейся левой творил справедливость, наводя ужас на воров в законе, воров вне закона, а также шпионов и террористов. Капитан наловчился бросать особые метательные ножи, за тридцать шагов попадая в спичечный коробок или негодяю в горло, по обстоятельствам, и потому, естественно, кличка у него была «Метатель». И книги назывались соответственно : «Метатель чистит город», «Метатель в зоне», «Метатель и президент». Сейчас Соколов заканчивал очередное творение, «Метатель едет в Багдад», но о чем оно, не говорил.
Если честно, никто и не спрашивал.
Наконец, он вытащил листок из машинки, добавил к двум другим листкам, спрятал листки в папку, а папку – в сейф.
– Итак, господа, вы пришли, чтобы сообщить мне пренеприятнейшее известие? – сказал он, не отойдя еще от творческого состояния, так как использовал свой фирменный литературный прием: цитируя классиков, немножко их перевирать.
– Да уж ты, верно, знаешь, – ответил Морозовский. – Куриный грипп на фабрике.
– Не падай духом. На земле живем, не на асфальте. Земля, она всегда прокормит.
– Прокормит, – после секундного размышления согласился Морозовский. – Если ее за долги не отберут.
– А ты не отдавай.
– К бунту зовешь? К топору? Против законной власти?
– Ладно, политики, – счел за благо вмешаться я, – не о том речь. У нас предложение конструктивное.
– Какое?
– Давай-ка организуем шахматный турнир. Официальный.
– Официальный по плану в декабре. Чемпионат района. А летом люди работают.
– Хорошо, полуофициальный. Кубок вызова, например.
– Кому вызов-то?
– Гриппу куриному. Несмотря на грипп и прочие невзгоды теплинские шахматисты сохраняли бодрость духа и с присущим им от рождения героическим оптимизмом демонстрировали району, области, стране и миру невиданное самообладание и веру в мудрость начальства. Звучит? – я едва не запутался, выдавая на-гора тираду. Все-таки справился.
– Что-то в этом есть, – признал Соколов. – Вроде изучения основ марксизма-ленинизма на льдине.
– Какой льдине?
– Какой-нибудь. Папанинской. Или той, на которую высадились после гибели «Сибирякова».
– Сравнил… Одно слово – писатель.
– Жаль, телефон никак не наладится. Под это дело у облспорткомитета нужно тыщонку-другую выбить. И прессу дать, показать работу лицом, – он посмотрел на телефон. Снял трубку, подул, совсем как я давеча. – Молчит. Вот что значит – нет мобильной связи.
Связи у нас в самом деле не было. Район маленький, бедный и донельзя отдаленный, потому операторы сотовых станций не спешили строить здесь передатчик или что там положено. К тому же над районом наблюдались какие-то отклонения в прохождении радиоволн – якобы из-за близости Курской магнитной аномалии. Радиоприемник на длинных и средних волнах трещал немилосердно, а на УКВ ловил один «Маяк» с ретранслятора в соседнем районе.
Повздыхав еще чуть-чуть, мы решили позвать Бахмагузина. Легко сказать – позвать, до совхоза «Плодовод» добрых пять километров, не докричишься.
– Я съезжу, – решился Соколов.
– Когда?
– Чуть позже, когда он с работы придет. Сейчас в совхозе самая работа. Яблони, они гриппом не болеют.
– Как знать, – пробурчал Морозовский. – И потом, куда они свои яблоки-груши денут, если карантин?
– Да уж найдут, куда. Хотя, конечно…
– Вот именно. Я ж говорю – принцип домино.
«Плодовод» отправлял большую часть добра на консервный завод в соседний район. Был и свой заводик, но старенький, работающий на трехлитровых стеклянных банках. Линии постоянно ломались, а Бахмагузин их столь же постоянно чинил. Наш вариант мифа о Сизифе. Но всего выращенного заводику нипочем не одолеть.
– Водки осенью будет… – мечтательно протянул Соколов. – Нужно ж фрукты в дело пускать.
– Не водки. Кальвадосу, – поправил я.– Яблочная водка кальвадосом называется.
– А грушевая?
– Из сахарного тростника ром получается.
– Эк куда хватил… не Куба, чай.
Разговор разладился. Морозовский переживал беду на птицефабрике, Соколов обдумывал роман.
А я? Неужто у меня иных забот нет, чем деревяшки двигать, бодриться?
Мы скоренько договорились встретиться завтра – и разошлись.
Глава 11
Пожалуй, я просто пытаюсь спрятаться. Спрятаться в повседневную суету, мелкие радости и заботы, окружить себя людьми, создав барьер между собой – и чем?
