Хансйорг Шнайдер - Смерть докторши
Г-жа Фишер говорила очень тихо, словно голос ей вот-вот откажет, и очень печально.
— Он наркотики не принимает, я совершенно уверена. Ему это не нужно. И тем не менее его держат под арестом, несколько часов. Я спрашиваю себя, почему так делают и дозволено ли это вообще. У мальчика шок.
Она замолчала, не зная, что еще сказать, ждала, что скажет он.
— Я сожалею, но ведь речь идет об убийстве. Мы не можем миндальничать, действовать с разбором, как хотелось бы вам. С шоком ему придется справиться, ничего не поделаешь. В остальном, полагаю, он никакого ущерба не понесет.
— У него взяли отпечатки пальцев! — сказала г-жа Фишер, по прежнему тихо, но чуть резче.
— Их уничтожат, если против него нет улик.
— Вы уверены?
— Да, — солгал Хункелер.
— Если так, у меня отлегло от сердца. — Г-жа Фишер опять принялась поправлять прическу. — Я отведу вас к нему. Только вы уж помягче с ним, пожалуйста, мальчик очень впечатлительный.
Она приложила ладонь к губам — длинные тонкие пальцы, нежно-розовые ногти.
— Прошу вас, если можно, попробуйте убедить его, чтобы он оставил эту девушку, Цубербюлер. Она ему не пара. Меня он не слушает. Может быть, послушает вас.
— А вдруг он ее любит, — сказал Хункелер.
Г-жа Фишер опять поднесла руку к губам, в глазах плескался страх.
— Вы шутите?
— Кто знает. Я говорил с госпожой Цубербюлер. По-моему, она его любит. И кстати, мне она нравится.
В глазах г-жи Фишер мелькнуло недоверие, потом легкая враждебность. Но она взяла себя в руки — перед ним опять стояла красивая благовоспитанная дама.
— Идемте, раз уж иначе нельзя.
Она повела комиссара через лужайку направо, к пруду, над которым склонялась плакучая ива. Камыш, тростник, на листе кувшинки — маленькая черепашка. Под ветвями, свисавшими к воде, лежал в шезлонге Эдуард, вытянувшись во весь рост, босой. Хункелер особо отметил, что парень босой, — ему бросились в глаза огромные большие пальцы на ногах.
— Я оставлю вас, — сказала г-жа Фишер, помедлила секунду и пошла прочь.
Хункелер сел на каменную скамью у самой воды.
— Хорошо у вас тут. Такая приятная прохлада. Кстати, я комиссар Хункелер.
Молодой человек не шелохнулся и промолчал. Усталый взгляд скользил по узким листьям ивы над головой.
— Вчера утром я разговаривал с Нелли Цубербюлер, — продолжал Хункелер, — в квартире на Хундсбахерштрассе. С нею как будто бы все хорошо. Она была дома, с собакой и Рут Кюнцли.
— Я люблю Нелли, — сказал Эдуард, — и никогда ее не оставлю. Она моя подруга, я ее спасу.
Хункелер посмотрел на воду. Черепашки на листе уже не было. Он поискал ее, но так и не нашел.
— А Нелли, между прочим, вовсе не уверена, что хочет спасения.
— Она не любит меня? — Эдуард испуганно сел в шезлонге. Не только пальцы, вообще стопы, которые он поставил в траву, были огромного размера.
— Что ж вы не пойдете к ней, раз так ее любите? По-моему, она очень к вам привязана.
— Не хочет она, чтобы я был рядом. Говорит, я с другой планеты. Хотя мы оба живем на Земле.
— Не все так уж одинаково, есть различия. К примеру, это место — сущая идиллия.
— Кладбище это, а не идиллия. Здесь хоронят любовь. Посмотрите на мою мать.
— Ну, она в полном порядке.
— Хорошо отреставрированная развалина — вот она кто. Внутри нет жизни.
— Я бы не сказал. Жизни в ней еще предостаточно, вот увидите.
— Когда? Что для этого должно случиться?
Хункелер промолчал. Он был в замешательстве. Почему парень говорит с ним так откровенно?
— Молчите, да? Не ожидали, что молодой парень станет говорить с полицейским так самоуверенно? Я не трус. И ни за что не стану таким, как мои родители. Хоть бы любовника завела, что ли. Но у нее только и есть что этот жирный боров, папаша мой. Один раз на Новый год и два раза на Пасху, после поисков яиц, — больше между ними ничего не бывает.
— С пожилыми парами можно и ошибиться.
— Я не ошибаюсь. Лучше свобода и улица, чем золотая клетка.
— Почему же вы не на улице?
Эдуард схватил себя за ногу, помассировал пальцы. Потом повторил ту же процедуру с другой ногой.
— Я изучаю медицину, а потому должен жить в нормальных условиях. Мне нужно время на учебу, я не могу попутно зарабатывать деньги. К тому же я Фишер, происхожу из почтенной базельской семьи. Представляете себе, какой поднимется шум, уйди я из дому на улицу? Я никак не могу себе этого позволить.
Хункелер кивнул: пожалуй, похоже на правду.
— А что, собственно, стряслось с Лакки Шиндлером? — спросил он.
Эдуард опять поставил ноги в траву, посмотрел на них и, кажется, остался доволен.
— Тут я ничего говорить не стану.
— А сказать надо, если вы хотите ему помочь. У меня такое впечатление, что он в опасности.
Эдуард заложил руки за голову, откинулся назад и довольно долго смотрел вверх, на ветки ивы.
— Мне кажется, — наконец проговорил он, — Лакки долго не протянет.
— Почему? Из-за наркотиков? Или из-за мафии?
— Из-за того и другого. Он слишком глубоко увяз, а мозгов не хватает.
— Ну а Иов Хеллер?
— Этот в порядке. Его можно оставить в покое, — решительно объявил Эдуард, словно главврач вынес приговор.
— Когда я был на Хундсбахерштрассе, — сказал Хункелер, — туда кто-то позвонил. Телефон тарахтел долго, раз семнадцать. Ни одна из женщин трубку не сняла. Почему?
Узкое лицо Эдуарда неожиданно залилось краской, даже уши, широкие, оттопыренные, и те покраснели.
— Я слыхал, — продолжил Хункелер, — Иов Хеллер опять приторговывает наркотиками. Это правда?
Эдуард со страдальческим видом смотрел на него, не зная, как поступить. Но в конце концов решил не кривить душой.
— Приторговывает, но только иногда. Я его отучу.
— Кто-нибудь из ваших пяти коллег имеет отношение к убийству?
— Нет.
— Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?
— Куда?
— В помещение врачебной практики.
— А как разберешь, куда человек идет — к врачу или в интернат?
Хункелер качнул головой: тут парень прав.
— Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.
— Пожалуйста, в любое время.
Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.
— Ну что? — спросила она.
— По-моему, он действительно ее любит.
На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно — полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.
Как было бы замечательно — покинуть этот жаркий город, где богатство приносит не счастье, а душевные невзгоды, где любовь не небесная сила, а ошибка, где люди живут не как им хочется, а как им кажется необходимым.
Базель — город чопорный, насквозь пропитанный пуританским духом, он давно это понял. Здесь поступают только так, как подобает, Боже упаси допустить хоть малую оплошность. А все, что не подобает, считается дурным. Даже местные карнавальные шествия и те смахивают на военизированные колонны. И все ж таки он чувствовал себя здесь как дома, хотя был приезжим и не владел базельским диалектом. Базельцы не третировали чужаков — их просто не замечали. А это давало и определенные преимущества, поскольку чужак мог делать все, что заблагорассудится.
Кстати, у молодого Эдуарда Фишера, думал комиссар, хватит сил и дерзости поставить на своем и, получив диплом врача, жениться на Нелли Цубербюлер. Правда, Хункелер не был уверен, хорошо ли это для нее. Может, на самом деле будет лучше, если она не позволит себя спасать.
Он припарковался на Титлисштрассе, возле интерната для престарелых, и вышел из машины.
На лавочках под платанами сидела компания стариков, в основном женщины, принарядившиеся в цветастые летние платья — красные, желтые, светло-зеленые. Хункелер постоял, любуясь этой картиной. Ни дать ни взять букет — розы, маргаритки, лилии, в легких бликах света, процеженного сквозь густую листву. Двое пожилых мужчин устроились на складных стульях, рядом стояла бутылка красного. Один — в соломенной шляпе, за ленту которой заткнута карточка с надписью «Дуэт „Гавайи“». Они пели, аккомпанируя себе на гитаре, и Хункелер тоже замурлыкал: «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи. На дивных островах нас счастье ждет с тобой». Весьма престарелая пара, крепко обнявшись, танцевала, медленно, прямо-таки степенно, однако точно соблюдая ритм. Женщина была на голову ниже партнера и двигалась грациозно, с удивительным изяществом. Мужчина, одетый в темный двубортный костюм, при всей своей неуклюжести тоже старался держать такт. Это был Армин Меркле.
