Василий Казаринов - Ритуальные услуги
— Не шали! — Ударом ноги вбил нож в пол, и он протяжно взвыл и так продолжал выть на одной минорной ноте, пришлось и его угомонить с помощью электричества.
Время разбрасывать «ласточек» и время их собирать — собрал, оттер от крови, упрятал в гнезда, вытащил из-за дивана майку, надел ее и только теперь вполне осознал, что красное клеймо на груди вполне отвечает смыслу настроения:
— Momento mori, ребята.
Пока все это происходило, Люка, точно впав в забытье, смирно сидела в черном кожаном кресле размером с царский трон и, медленно моргая, наблюдала. за быстрым развитием событий, но вот рот ее начал приоткрываться.
Понятно: сейчас доведется услышать что-нибудь эдакое в типичной для нее манере изъяснять свои чувства.
— Тв-о-о-о-ю ма-а-а-а-ть! — заголосила она с тягучей и глубоко лиричной напевностью. — Ты же мне весь офис засрал кровищей!
Я едва удержался от того, чтобы не прыснуть в кулак.
— И что смешного, сукин ты сын?! — процедила она сквозь зубы, угрожающе подымаясь со своего кожаного трона.
— Да нет, ничего. — Я примирительно поднял ладони, словно отталкивая ее порыв растерзать меня на части. — Просто мне понравилось твое выражение — «засрать кровищей». Это что-то новенькое. Надо будет запомнить.
Она тяжело вздохнула и опустилась на место.
— И что мне с этим дерьмом теперь делать?
— Закрывай лавочку и звони ментам.
— Ага, — саркастически усмехнулась она. — И что я им скажу? Что случайно порезала трех здоровых мужиков с пушками своей маникюрной пилочкой для ногтей?
Я почесал в затылке — Люка была, как всегда, права.
— Паша, у тебя что, вши завелись? — спросила она после недолгой паузы. — Кончай чесаться, я все придумала.
Она потянулась к телефону, набрала номер.
— Алло, милиция?
В упор глядя на меня, усевшегося в кресло рядом со столом, она ровным голосом начала делать обстоятельный доклад о происшествии, только что имевшем место в бюро ритуальных услуг, и я в очередной раз поразился ее способности быстро находить верные решения в, казалось бы, безнадежных ситуациях — вроде той, когда мы с легкой руки молоденькой нашей сотрудницы Сони чуть было не оттащили в православный храм для отпевания правоверного мусульманина Лечо Арсанова. Согласно Люкиной интерпретации события развивались так. Собственно наездов было два. Первым в гости заявился уличный бродяга, придурок, сумасшедший — судя по безумным глазам, огнем полыхающим, — чокнутый, ему срочно понадобилась незначительная сумма. Пока хозяйка вела с огненноглазым переговоры, пожаловали трое прилично одетых молодых человека — и все с той же просьбой, только в отличие от бродяги им нужна была не мелочь для опохмеления, а солидная сумма в оплату услуг «крыши». Между просителями возникла полемика. В результате бродяга, который, как оказалось, умел виртуозно управляться с ножом, вывел оппонентов из строя и в сильном душевном расстройстве покинул офис — должно быть, ужаснувшись кровавому делу рук своих…
— Бред, конечно, — заметил я, когда она опустила трубку. — Но ты была очень убедительна. Ты вообще всегда убедительна, даже в бреде.
— Вот что, Паша, — деловым тоном тихо проговорила Люка. — Твой отпуск придется продлить. Несколько дней не показывай в конторе носа, пока будут менты торчать, и вообще — трали-вали, кошки срали! — ну, ты понимаешь. Скройся и не высовывайся. И давай дуй отсюда — менты уже выехали, скоро подвалят.
Я выскользнул из офиса, воспользовавшись пожарным выходом, сунул руку в задний карман джинсов в поисках зажигалки и нащупал бумажник Астахова:
Глава вторая
1
Улица, на которой располагался указанный в визитке офис, прекрасно знакома, первый рейс Харон совершил именно в ее мутноватых от городской пыли водах: панихида по покойному была заказана в храме, чьи прочные стены мощно, стройно и густо текли вверх, словно застывшие во времени и окаменевшие переливы колокольного звона.
Спустя минут двадцать я был на месте.
У накрытых низкой аркой ворот в церковный двор стоял неопределенного возраста служитель культа в черной рясе, туго прихваченной на поясе тонким кожаным ремнем. Лицо в оправе жидковатой рыженькой бороды неподвижно и казалось тотально вылинявшим от неистового солнцепека — ничего ровным счетом оно не выражало, кроме кромешной какой-то пустоты, и только на удивление теплые, светло-голубые глаза излучали тихий покойный свет. Он держал в руках ладный деревянный ящичек, на лицевой стенке которого был изображен тусклый иконописный лик с невыносимо грустными и беспросветно черными глазами. Достав из кармана одну из одолженных Бэмби десяток, протянул монаху:
— Мне одну, пожалуйста.
Он не шелохнулся и поднял на меня вопросительный взгляд.
— Но ведь вы тут торгуете индульгенциями?
Он никак — ни жестом, ни движением в застывшем лице — не отозвался.
— Извините, святой отец. Настроение паршивое.
— Господь простит, — покорно отозвался он.
— А где брат Анатолий?
Я ничего не смыслю в церковной табели о рангах и потому не уверен, верно ли называю Анатолия братом, — возможно, его стоит именовать святым отцом или, скажем, батюшкой, хотя, конечно, вряд ли. Насколько я понимаю, он исполняет при этом храме какие-то чисто хозяйственные обязанности, во всяком случае в момент знакомства, когда ты задом медленно подавал челн в церковный двор с тем расчетом, чтобы удобней парковаться перед боковым входом в храм, через который вносят гробы с усопшими, он меланхолично мел шершаво шуршащей метлой асфальт во дворе. Таскать гробы в обязанности Харона не входило, делать мне было нечего. Роскошный «Дипломат» с покойником извлекли из чрева челна, отнесли в храм, ты вышел размять ноги и попросил у этого дворника в рясе напиться. Он отвел тебя в длинную пристройку, отгораживающую справа пространство церковного двора от мирских пределов, завел на второй этаж, в тесную келью, она, как видно, служила ему домом, налил кружку воды из глиняного кувшина— такой вкусной воды ты сроду не пил, — Анатолий сказал, что она из какого-то святого источника. Потом мы встречались несколько раз — опять-таки по служебной оказии, когда маршруты Харона выводили к храму, — и подружились.
— Он в мастерской, — сказал проситель подаяний, кивком указав на пристройку, где, как я теперь хорошо знал, на первом этаже располагалась столярная мастерская. Кто его. знает, зачем она нужна храму, — наверное, затем, чтобы выполнять мелкие ремонтные работы.
— Я пройду, ладно? Брат Анатолий обещал меня исповедовать.
Монах тупо уставился перед собой, я прошел в ворота, толкнул тяжелую дверь пристройки, прислушался. В сумрачном и поразительно прохладном воздухе длинного коридора плыл — сладковатый запах свежеоструганного дерева. Я вошел. Анатолий в сатиновом рабочем халате, припудренном древесной пылью, сидел у верстака на табурете, сосредоточенно покусывая торчащую из угла рта травинку, и поглаживал узкой ладонью лежащую у него на коленях отполированную шкуркой небольшую плоскую доску. В другой он держал среднего формата книгу, изредка немо двигал бескровными губами, словно проговаривая про себя впитанные глазами тексты.
— Что пишут новенького? — спросил я.
— Новенького? — поднял на меня глаза. — Ничего. Все то же… Время идет, но ничего в наших пределах не меняется.
Он закрыл книгу, использовав травинку вместо закладки, поднялся мне навстречу.
— Заходите, Павел. Вы как-то странно одеты.
— Я нынче не на работе. Харон в краткосрочном отпуске.
Глядя в его худое и прозрачное, словно освещенное каким-то внутренним светом лицо, я подумал о том, что за время работы скорбным лодочником так и не выучился определять возраст этой братии — Анатолию с равным успехом можно было дать как лет двадцать пять, так и сорок.
— Хороший сегодня день, правда, Павел?
Я быстро скалькулировал в уме личные достижения: сломанный нос — один, колотые раны — три. Неплохо. Но еще, как говорится, не вечер.
— Не то слово, брат Анатолий. Просто замечательный денек.
Ознакомившись с перечнем добрых дел, Анатолий сокрушенно покачал головой и, опустив глаза, уставился в лежащую на его коленях плоскую доску.
— Что это будет? — спросил я.
— Икона… — Он медленно поднялся с табурета, пересек мастерскую и, приблизившись ко мне, дотронулся тонкими пальцами до моего лица, что-то в его странном жесте, в том, как медленно перебирались его пальцы по моему лицу, исследуя его формы и текстуры, было от повадки слепца, познающего незнакомый предмет на ощупь.
Наконец он отступил на шаг, окинул меня невыносимо печальным взглядом, прижал заготовку иконы к груди и скорбно произнес:
— Да, воистину мудро сказано… Тут возможны только два варианта. Иного не дано.
