Татьяна Устинова - Первое правило королевы
Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.
— Далеко ездили-то?
— До Березняков и обратно.
Березняками называлось село на самом берегу Енисея.
— Зачем ездили?
— Просто так, говорю же. Кататься. Тоску послепохоронную разогнать.
— Понятно.
И никакого вопроса. Ни одного, хотя Инна по его макушке видела, какое его грызет любопытство!
— Во сколько вернулись?
— Когда домой приедем, посмотрим на часы.
— А поехали, стало быть, в полдесятого?
— Да.
— Понятно.
Ничего тебе не понятно, драгоценный ты мой Осип Савельич. Ничего тебе не понятно, но я не скажу тебе ни слова и ничего не стану объяснять.
Не скажу, пусть даже твое любопытство прогрызет тебе в черепе дырку.
Все лучше, чем та, что в виске у Любови Ивановны Мухиной.
Инна все смотрела в окно.
— Осип Савельич, пока меня не было, из подъезда никто не выходил?
Осип опять глянул на нее в зеркало.
— Нет. Никого не было.
— А машина? Не подъезжала, не уезжала?
— И машин никаких не было.
— Точно? Ты не спал?
— Я, Инна Васильевна, — выговорил Осип решительно, — по темноте в машине никогда не сплю. Я же не мальчонка тридцати трех лет, не первый год замужем! Я знаю, когда можно спать, а когда можно и по башке получить, если особенно заспишься-то!
— И никто не подъезжал и не уезжал?
— Не подъезжал и не уезжал.
Интересно, в старинных купеческих домах, что на улице Ленина, есть черный ход? И если есть, можно ли через него попасть на улицу? Или там все намертво заколочено еще со времен пролетарской революции, которая, как известно, поставила крест на всяких там черных ходах, галошах и прочей ерунде, относящейся к буржуазным пережиткам?
Если черного хода нет, значит, все время, что Инна ждала на кухне уже мертвую Любовь Ивановну, а потом на ощупь брела по коридору, а потом металась с мокрой от паники и страха спиной, тот человек оставался в доме. Может быть, он вышел на лестницу и поднялся на последний этаж, а может, затаился в темных глубинах квартиры, но он все время был рядом. Так близко, что Инна могла бы его увидеть — как того, что с такой настойчивостью рассматривал ее на мухинских поминках, если бы догадалась посмотреть вверх.
А если этот и есть тот?..
От этой мысли ее вдруг чуть не вырвало.
Нет. Думать она будет потом, когда немного успокоится и Осип привезет ее домой, в ее «охраняемую зону», за забор, где сегодня днем неизвестно зачем стояла темная машина!
Инна покосилась на газеты, разбросанные по сиденью.
Чего бы только она не дала, чтобы синие, как жилы, крючки шариковой ручки не складывались в ее фамилию — Селиверстова, но фамилия по-прежнему была там, на месте.
Завтра Любовь Ивановну найдут. Найдет дочь Катя, которая должна увезти мать в Питер утренним рейсом. Начнется следствие, да еще какое! Газеты заголосят — да еще как! У Гарика Брюстера сделается сердечный припадок, как пить дать!
Нужно сыграть так, чтобы никто ни о чем не догадался. Осип не проболтается никогда и ни за что. Катя… Катя вряд ли сможет что-то доказать, но зато вполне сможет втянуть Инну в долгие и неприятные разборки с прокуратурой и следственными органами.
Ах, как некстати, как это чертовски некстати!..
И, самое главное, она уже никогда и ничего не сможет изменить, потому что все уже случилось, и бессмысленно теперь хныкать и жаловаться неизвестно кому — почему случилось именно с ней!
Впрочем, подумала Инна с холодной насмешкой над собой, собравшейся страдать, покойному губернатору и его жене пришлось еще хуже.
Гораздо, гораздо хуже.
— Давай к дому, Осип Савельич.
— Да уж давно к дому едем. Не скажешь мне, что случилось-то, Инна Васильна?
— Нет.
— Ни слова, ни полслова?
— Нисколько не скажу. Ты только завтра… будь поаккуратней в разговорах.
— Я и так.
— Знаю.
Машина летела теперь вдоль забора, вот и будочка с охранником — проходная, а за ней — охраняемая территория.
Кажется, сегодня вечером Инна отдала бы все, что угодно, лишь бы территория была не просто охраняемая, а бронированная, как корпус подводной лодки.
— Проводить тебя, Инна Васильна?
Это было бы малодушием и уступкой собственной трусости, и она не могла этого допустить.
— Не надо меня провожать, Осип Савельич! Что я тебе, десятиклассница, что ли!..
— Мало ли.
— Ничего не «мало ли»! — строго сказала Инна. — На нашей территории никаких «мало ли» не бывает, сам знаешь!
Себя она успокаивала, а не его, и они оба отлично это понимали.
— Завтра приезжай к половине девятого. Мне к девяти в администрацию.
— Добро.
Она выбралась из машины, выволокла свои газеты, дошла до темного крылечка, зажгла свет. Подвесной фонарь качался на цепи, свет метался по крыльцу и дорожке. Осип все не уезжал, и Инна вдруг рассердилась.
Решительно распахнула дверь и махнула ему рукой — уезжай!
Он не уехал. Он вообще все делал так, как считал нужным, а ее не слушал.
Из холодного тамбура, который Осип называл почему-то сенями, она открыла вторую дверь — в теплое и чистое нутро «казенного дома», который в данный момент был ее жильем.
Вспыхнул свет.
Кошка Джина, позевывая, сидела в кресле — видно, спала, и Инна ее разбудила. Тоника не было видно. Должно быть, ушел с досады наверх и залез в ее гардеробную, на вещи. Досада оттого, что давеча не удалось поваляться на шубе.
— Привет, — сказала Инна кошке Джине. Та дернула ушами и отвернулась, не захотела здороваться, тоже, должно быть, из-за шубы.
Что-то академик Павлов намудрил с условными и безусловными рефлексами, подумала Инна вяло. Про академиковых котов ничего не было известно, а про своих она знала совершенно точно — они так же разумны, как и она сама.
Может быть, немного по-другому, но совершенно точно разумны, и их поведение к рефлексам не имеет ровным счетом никакого отношения.
А может, у этого самого академика никогда не было кота? Или собаки? Может, он только в теории был силен? Впрочем, какую-то бедолагу собаку он, кажется, приручил и приучил — желудочный сок у нее выцелялся по свистку, данному академиком, или что-то в этом роде.
Наверное, пес хотел ему услужить, только и всего. Наверное, хотел, чтобы академик был доволен. Мечтал, что он его летом на травку поведет в мячик играть и палку кидать, и за эту палку с мячиком, за летний луг, за прогулку с хозяином готов был что угодно демонстрировать, любые «условные рефлексы».
Чувствуя, что сейчас непременно зарыдает от жалости к собаке Павлова, Инна почесала Джину за ушами и погладила по голове, как какую-нибудь круглую сироту. Джина посмотрела настороженно — что это за нежности не к месту? Я сама выбираю время, когда хочу ласкаться, и тереться головой, и мурлыкать нежно, а ты, пожалуйста, знай свое место.
Инна отнесла газеты в кабинет и с наслаждением разулась — от каблуков ноги совсем свело. От каблуков и от страха. Неизвестно, от чего больше.
Теперь кофе, апельсин и ванну, очень полную и очень горячую ванну.
Кажется, когда-то она тоже мечтала о ванне, и потом забыла о ней, и плакала, и занималась любовью с чужим человеком — до звона в ушах.
Газеты разлетелись по столу в кабинете, и, каждый раз проходя мимо, Инна взглядывала на них.
Апельсина не было.
Ей так хотелось апельсина — именно апельсина, с его острым вкусом, новогодним запахом, толстой солнечной шкуркой, а теперь оказалось, что его нет, нечем себя утешить!
Она всегда мало заботилась о еде — только когда муж был рядом и требовал повышенного внимания, был капризен, непостоянен, противоречив — сегодня желал котлет, а завтра непременно гуляш, послезавтра курник, а потом еще что-то такое и эдакое. И она готовила, старалась, стелила салфетку, выкладывала серебряные приборы, минеральная вода лилась в чистые стаканы — шипящая и холодная, как в рекламе. «Вчерашнее» за ужин не могло сойти ни при каких обстоятельствах, только свежее, с огня, и она кидалась к этому самому огню, когда бы и откуда бы ни приезжала, а теперь у нее даже апельсина нет, чтобы заесть все сегодняшние страхи!
Джине тоже хотелось чего-то особенного — копченого омуля, к примеру, — потому что возле мисок с «Китекетом» она сидела, состроив равнодушно-печальную мину, ждала, когда Инна оценит ее глубокие внутренние страдания.
— Омуля нет, если ты на него намекаешь, — сказала Инна, — хочешь, молочка подогрею?
Руки у нее немного дрожали, и она строго приказала им перестать, но они не перестали.
Никогда до сегодняшнего дня она не видела человека с черной дырой в виске, и никогда не случалось так, что она разговаривала с ним за минуту до его смерти. Чужая смерть прошла так близко к ней, Инне, и даже оставила следы своего присутствия — открытую дверь, например, — и ей страшно было даже подумать, как она проведет сегодняшнюю ночь. Да еще апельсина нет!
