Алексей Сухаренко - Вырванное сердце
– Ну, я до ее прихода посижу с вами, если вы не возражаете? – улыбнулась патронажная сестра.
– Да что вы. Я так вам рада. – Царьковой всё больше нравилась эта женщина. Тем временем новая знакомая пенсионерки оглядела квартиру и, увидев спортивные награды, подскочила на месте:
– Ой, это всё ваше? Можно я посмотрю?
Старая женщина, довольная вниманием к своей персоне, охотно закивала.
«Какая она милая и непосредственная, словно ребёнок. Смотрит с восхищением на мои старые призы. Неужели это ей интересно? А почему бы и нет? Я все же вписана в спортивную летопись страны. Вот, вот она перебирает медали… а сейчас увидит мой главный спортивный трофей».
— Вот она какая!.. – Молодая женщина взяла в руки золотую олимпийскую медаль. – А вы настоящая олимпийская чемпионка?
В её голосе было множество интонаций. И восторг, и удивление, и даже жалость. Царькова никак не могла понять, чего в этом возгласе больше.
– Была когда-то…
– Почему были? – вы ею и остаётесь. Ведь цена этой олимпийской медали огромна на все времена, – поправила Царькову молодая женщина, явно не разделяя её пессимизма.
– Слишком огромна. Настолько, что раздавила всю мою жизнь.
– Ну зачем вы так? – Мария старалась подобрать нужные слова. – Вы прожили достойную, насыщенную жизнь. Получили признание, почёт. Не всем удаётся реализовать себя, свои способности. А в старости… в старости многие болеют. В этом ничего трагичного нет.
– Я одна. У меня никого нет. Вот вы пришли, а я валяюсь на полу, как старая ненужная половая тряпка. Старый человек должен стареть достойно в кругу своей семьи, детей, мужа, внуков, наконец. А у меня всегда семьёй был спорт. Даже муж – тренер по конной выездке. Вместо детей жеребят воспитывала. Выкармливала, не спала, когда болели…
– У вас нет детей… – понимающе покачала головой сотрудница «Ангела».
– У меня есть дочь, но я не хочу о ней говорить, – сухо и категорично произнесла пенсионерка.
– Странно. Разве можно так к своей матери относиться? Плохая у вас дочь. – Впервые за всё время общения на приветливое лицо новой знакомой легла лёгкая тень.
– Как вы можете судить, если её не знаете? – вступилась за родную кровь Зинаида Фёдоровна.
– А мне для этого суждения и не нужно её знать, мне достаточно видеть вас в таком положении, – упрямо произнесла патронажная сестра.
Появившаяся у неё между бровей морщинка подтверждала всю серьёзность её таких заявлений.
«Надо же, с виду такая мягкая и покладистая, а характер серьёзный. Еще минуту назад была наивной девочкой у витрины с кубками – и в момент другая. Волевая, строгая… только глаза остаются добрыми. Видимо, привыкла ухаживать за вздорными старухами».
— Ну всё, хватит. Моя дочь ничего не знает ни обо мне, ни о моём положении. Давайте прекратим этот разговор. Расскажите лучше о себе. Вы замужем? У вас есть дети? – поспешила переменить направление разговора Царькова.
– Я была замужем, и у меня есть дочь Настя. Ей семь лет, – нехотя, словно из вежливости произнесла гостья.
– Почему были? Вы что, развелись с мужем? – уловила прошедшее время Зинаида Фёдоровна.
Молодая женщина пристально посмотрела в глаза Царьковой, и пожилой женщине стало стыдно за своё чрезмерное любопытство.
«Расспрашиваю, точно следователь. Надо бы придержать себя немного. Перейти с «галопа на рысь», а иначе я её быстро начну раздражать».
— Вы меня извините, но мне не хотелось бы говорить об этом, – пояснила с улыбкой молодая женщина. – Видите, и у меня есть запретные темы.
– Ну ладно, расскажите мне тогда о ваших родителях, – ушла от щекотливой темы Царькова. – Они кем работают? Или уже на пенсии?
– Не знаю. Я же детдомовская. Поэтому я так и сказала о вашей дочке, – вздохнула Мария. – Я всю жизнь так хотела иметь маму. Пускай такую же больную, как вы. Чтобы только быть рядом, прижаться к ней, почувствовать тепло её тела.
«Бедная девочка, сколько же ей пришлось пережить. Надо же, такая умница, красавица, а выросла без родителей. Наверное, погибли от несчастного случая. Самолет или автокатастрофа? Спросить? Неудобно, и так лезу к ней с расспросами».
— А вас так никто и не удочерил? – не справилась с любопытством бывшая спортсменка.
– Меня брали несколько раз и каждый раз сдавали обратно в детский дом, – с трудом подбирая слова, ответила патронажная сестра.
Было видно, что эти воспоминания даются ей не просто. На лице на долю мгновения зависла мина обиженной девочки, готовой расплакаться в любую секунду. Из прихожей до женщин донесся посторонний звук, словно кто-то никак не мог попасть ключом в замок входной двери.
* * *В винно-водочном отделе было пусто. Знакомая «Мона Лиза» отпустила Андрею три чекушки водки, убрав в кассу остаток царьковской пенсии, и одарила его своей загадочной, гипнотической улыбкой. Андрей уже и не помнил, кто из его собутыльников дал такое прозвище продавщице. Скорее всего это мог быть кандидат искусствоведения Семён Шмулькин, об интеллекте которого среди местных собутыльников ходило много рассказов.
«Выпить со Шмулей» значило не просто употребить свою порцию алкоголя. Это означало целое культурное мероприятие с лекцией об искусстве эпохи Возрождения, Серебряном веке либо ином историческом периоде. Его слушателям было ничего не понятно, но они терпеливо «держали умное лицо», чтобы не обидеть разливающего спиртное кандидата наук. Поскольку Шмулькин угощал, он требовал к себе и своему повествованию неподдельного интереса. Если он видел, что глаза собутыльника были пусты, а всё внимание сосредоточено на стакане, он обносил «слушателя», лишая его своего расположения и порции алкоголя.
Многие местные выпивохи не любили эту «еврейскую рулетку» и дали ему прозвище Инквизитор. Андрею не довелось выпить с кандидатом, поскольку он неожиданно прекратил просвещение местной публики и эмигрировал в Израиль. Его таинственный отъезд также вызвал много споров, но большинство сошлись на том, что «кандидат» покинул Родину вынужденно, из-за необходимости лечить заболевшую печень.
Вот и сейчас по дороге домой Андрей в который раз пытался разгадать загадочную улыбку продавщицы. И как всегда безуспешно. Не помогла даже быстро выпитая первая чекушка водки, которая по идее должна была снять болезненное состояние организма и привести его мозги в порядок.
Его накрыло знакомым облаком опьянения, и он моментально забыл, о чём думал секунду назад. А чему в действительности она улыбалась? Почему не могла просто, как тысячи других продавщиц, без всяких улыбок отпустить товар? Нет! Ей обязательно нужно улыбнуться. Словно она говорила приходящему выпивохе: «Ну вот, ты опять пришел. С возвращеньицем домой!» И пьяница понимал, что в другом дому плач, ругань, драки, заплаканные глаза детей, вырванные клоки волос, синяки под глазами, вечные «хватит» и «дай». А тут – улыбка, которая без претензий – загадочна и маняща. Она словно не отпускает от себя. Привязывает. В ней нет доброты, радости, скорее, скрытое лукавство и вызов. Местные алкоголики даже стали говорить «Схожу не за водкой, Мону Лизу проведаю». В этой фразе было всё: и продавщица, и её роковая улыбка, и очередная доза алкоголя, и завтрашнее похмелье, и снова улыбка, и… так повторяется без конца, словно жизнь движется по какой-то роковой, поеденной ржавчиной времени спирали, неизменно упирающейся в кладбищенское небытие.
Из раздумий Андрея вывел идущий ему навстречу участковый полиции. Степаныч, прозванный местными маргиналами Нос, поровнявшись со своим подопечным, схватил его за рукав куртки.
– За что «отоваривал» Стограма? – Недолго думая, участковый начал сразу с места в карьер.
– О чём вы, господин майор? – дрогнул всем телом Андрей. – Что это за предъява?
– Мне известно, что ты и Соска отмолотили старика у доминошной веранды. – Степаныч сделал свое лицо как можно равнодушнее. – Вопрос только один – за что?
– «Неужто Соска вложил? Скорее Нос блефует, на понт берёт, мусор. И чего он за это дерьмо вступается? Мало ли Стограму уже вламывали люлей? Но он никогда заяву в ментуру не нёс. Что же сейчас происходит? Может, менты заставили заявление написать?»
— Пальцем никого не трогал, – сделал искреннее выражение лица подозреваемый парень, правая рука которого для пущей убедительности прочертила замысловатый вензель. – Да ты, майор, сам посуди, я же его могу одной соплёй перешибить.
– Вот и перешиб! – всё так же спокойно произнёс участковый, продолжая крепко держать его за куртку. – Помер Стограм!
Андрей посмотрел в глаза майору полиции и почувствовал, что внутри всё холодеет от страха. Моментально протрезвев, он стал канючить, словно цыганёнок, схваченный потерпевшим за карманную кражу.
– Повезло тебе, парень, что старый голубятник повесился, – не выдержав его нытья, признался полицейский, – а так не миновать бы тебе срока. Ну, так думаю, это не за горами. Так что до свидания.
