Владимир Югов - Гибель богов
— Ври! Пальцем он ее не тронул!
— Он святой! Слышишь, Крикун, святой!
16
— Ты откуда такой взялся? — Мокрушин большой, нечесанный, с любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
— А оттуда от самого! — Зло вгрызался в землю, дальше уходя, пробиваясь к озеру.
— От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
— А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
— Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? — Мокрушин гудел по-доброму.
— Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону счастье завернуть. — Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый, небритый человек — его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель, пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать комья мерзлого грунта.
Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них. Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой, входившей в их жадные приуставшие тела.
— А парень ты ничего, — хрипло сказал Мокрушин. — Ничего! С тобой, как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
— Да и ты, брат, ничего, понятливый.
— Я-то привычный к разумению. — Мокрушин собирался закурить, оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять сигаретку. — Детство-то мое здесь, неподалеку прошло… что к чему понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
— Как можно скорее.
— Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
— Убежит.
— Да-а…
Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату и опустился в щель.
Мокрушин еще немного полежал.
— На пуп рвешь, — сказал нехотя он.
— Ничего, он давно уже порван. — Акишиев засмеялся.
— Ну и дурень, гордись! — Мокрушин уже медленнее, без той давней охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право заготовки дров, ягод, сена.
— При случае-то, — крикнул и Акишиев, — и у нас тоже скоро находили всякого нарушителя.
— Ты что, тоже лесной леший?
— Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
— Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то мы все валим да валим… Оглянуться некогда. Голубая тайга!
— Именно голубая.
— Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или еще куда?
— Не люблю, когда много слишком скапливается, — засмеялся как-то нехотя Акишиев.
— Понятно. Значит, где-то задело? Высокие материи, как говорится, через себя пропускал, через свою правду? — Мокрушин был, оказывается вот из каких. — Досталось поди за что-нибудь?
— Ну, это ты брось. Громких слов не приемлю, а, если хочешь знать…
— Хочешь знать, хочешь знать! — пробурчал Мокрушин. — Вот так и здесь будешь строить? Заводной, говорю, ты! А мы здесь такие и не иные, понял? Раз на пуп сам возьмешь, два, три. Говорю, не останется тебя…
— Останется! Меня на всех хватит!
17
Теперь Крикун шел по тому же поселку более решительно, чем тогда, когда с грохотом вылетел из собственной избы, Нюша, уже вполне Нюша, задвинула тогда на засов дверь, так и пришлось Крикуну ночевать у своего кореша Ивана Подобеда, пока хозяйничала в его хате, приводя себя в порядок, к отъезду.
Крикун прослышал, что следователь перед отъездом заглянул к директору, Крикун шел тоже к следователю.
Весь поселок, кажется, был сегодня пьян, и Крикуну, чистенькому и доброму в намерениях, неприятно глядеть на такое позорище при высоком районном начальстве. Он брезгливо сторонился пьяных. Но от Васьки Вахнина ему отвертеться не удалось.
— Ты куда, тезка? — спросил его Васька, печальный и впервые опустошенный. — Погоди! Давай пойдем вместе! — Он схватил его за руку. Да погоди ты! Я тебе про межмикрорайонный общественно-торговый центр, Вася, не буду толковать, ты не бойся! Я тебе про бригадира нашего… Ты Саню-то, поди, неплохо знал?
— Знал.
— Дрались мы сейчас за него… Ты погляди, о-оо-о! Шрам видишь на губе?
— Кто это тебе?
— Метляев Колька. В зубы, сволочь, бьет! А ему, — Васька снова стал самим собой, беззаботным весельчаком, — а я ему штаны новые располосовал! Как бритвой писанул!
— Дураки вы!
— Конечно, дураки.
— Иннокентий у вас там один что-то и тянет.
— С виду только, да и кажется это! Послушай, а ты же, говорят, в Нюшку-то солидно втюхался, а?
Крикун вытянул свою руку из цепкой подвыпившей тезкиной ладони.
— Иди, Вася, иди!
— Куда, Вася? Ну куда? Он-то, Саня, ушел. А мы с тобой уйдем? Нет, Вася, от себя не уйдешь… Никуда не уйдешь! Ты и уйдешь, а тебе будет что-то сниться, Саня будет сниться! Скажет: «И аллах с вами!» И будет в одиночку вкалывать. У всех нас он в глазах, Вася, стоит. Метляев-то меня не понял, я ведь только с точки зрения философии, — смысл-то жизни не заключается в том, чтобы «биться» в одиночку. Не понял Метляев, и — в зубы! Я — подхалим! Да мне самому… А-а, Вася! Опять же, если с Иннокентием не поедем, загнусь я, Вася, здесь. Алкашом, Вася, сделаюсь. А Славка, сын? Что я ему скажу? А ей я как докажу? Она в джинсы, и я тоже такие брюки куплю, как у Метляева. Оденусь, пройдусь по этому межмикрорайонному общественно-торговому центру…
— Не пройдешься ты, только грозишься.
— Доеду!
— Не доедешь! Доедешь до первой остановки, врежешься в ресторан, Вася… Да какой там ресторан — в забегаловку, где чернилом торгуют, и пиши — пропало!
— Плохо, тезка, ты рисуешь… Вот Саня по-другому рисовал! Он верил!
— И с Саней вы пили.
— Не по столько. Мы с Саней постепенно завязывали.
— Завязывали, завязывали и завязали хлопца!
— Беда наша общая… Не одного меня вини… Поглядел бы, как дубасились! — Засмеялся тут же: — Так свадьба-то скоро? Чего ты жмешься? Отвалил бы для начала. Ты же башлюгу гребешь лопатой…
— Послушай, парень, — сказал Мокрушин, когда Нюша пошла за вторым, женись ты на ней. Счастлив будешь… Ты заметь, как глядит-то она на тебя.
— Так это поначалу, — усмехнулся Акишиев.
— Нет, не скажи! Так баба глядеть просто не может… А та… Ты, брат, в той ошибешься…
Акишиев молча доедал первое.
— Чего молчишь-то? Чего ты ей должен? Слыхал нечаянно я твой разговор… Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.
— Нельзя тоже на несчастье строить счастье.
— Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.
— Все равно — человек она.
— Ты, что же? Так на каждой женился?
— В том и беда, что не на каждой.
— Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе само в руки просится.
— Может, ты и прав.
— Куда и прав! Бери ее! Молодую, в теле… Ты погляди внимательней! Она же для счастья и создана. Наливается, как румяное яблочко…
Нюша занесла второе. Радостная, весело спросила:
— А чего говорили и замолчали?
— Секретничаем, — хихикнул Мокрушин. — Про тебя секретничаем.
Молодой красивый лейтенант сидел у директора за столом и пил чай с черничным вареньем. Подворотничок у него был расстегнут, кобура с пистолетом сдвинута на бок — чтобы не стучала при поворотах, когда лейтенант обращался с разговором к хозяйке дома, которая сидела у лейтенанта почти за спиной.
Крикун постучал и зашел. Директор ему почему-то обрадовался.
— Вася, — сказал. — Проходи, Вася!
Не прошел, и не сел.
— Вы, товарищ лейтенант, всему верите, что Нюша вам наговорила? спросил с вызовом.
— А в чем дело? — Лейтенант отставил чашку, встал, застегивая воротник и поправляя кобуру.
— Дело-то в том, что наговаривает она на себя! Ничего у нее с ним не было. Не было, понимаете!
Все трое они переглядывались — лейтенант, директор и директорша.
— Я что хочу этим сказать? А заступиться за нее некому! Вы и валите все на нее!
— Кто же это, Вася, на нее валит? — усмехнулся директор.
— А вы и валите. Вы! — Он, наконец, присел. — А я даю вам слово, что Нюшу я защищу. Она чистая, и вы ее не троньте и мизинцем!
