Ирина Глебова - Смерть в мансарде
Прав, конечно прав был дядя: крепко оказался Митя закручен в эту историю. Он спросил:
— Усова уже допрашивали по поводу нового факта?
Викентий Павлович усмехнулся:
— Когда? Твое телеграфное сообщение опередило тебя не на много. Да я и не торопился. Думаю, сделаешь это сам. Имеешь право. Так как?..
Сидя на лавочке в сквере, Дмитрий вновь переживал события месячной давности. Мрачные корпуса психиатрической лечебницы — Сабуровой дачи, — со следами недавно бушевавшего тут пожара, почти не отличались от тюремных строений. Признанный медиками психически больным, Усов содержался здесь, «на Сабурке», как говорили горожане. Главный врач приставил Дмитрию двух дюжих санитаров, объяснив:
— Усов сейчас тихий, в депрессии. Но разговор ведь у вас пойдет непростой, он может возбудиться. Человек он сильный, а в таком состоянии силы удваиваются. Если что — ребята вам помогут.
Предосторожности, к счастью, оказались лишними. Усов был вял, апатичен, и таким оставался до конца. Хотя на вопросы отвечал охотно, а потом просто сам стал рассказывать.
Зина Калугина ему очень нравилась. Митя и сам помнил, как Зиночка рассказывала: они сидели у Жени за столом, пили чай, смеялись… Юные, красивые девушки, живые… Да, простоватому и недалекому парню, который в отделе статистики исполнял простую работу — сшивал бумаги, вел учет папкам с документами, разносил по отделам материалы, — незлые шуточки и звонкий смех черноглазой девушки грели сердце. К нему все относились по-доброму, и что Зиночка, бывало, поддразнивала его, он сам считал, что на то у нее особое право. Все привыкли к его ворчливому добродушию, потому, наверное, никого не испугала резкая перемена в настроении и характере Усова. Да и право, разве допускают люди мысль о том, что обыденное и привычное может обернуться самым страшным.
Поручик Реутов, однажды появившись в отделе, сразу стал кумиром для Усова. Он тоже был к нему добр, разговаривал, расспрашивал, давал мелкие поручения. А заметив, что парень не равнодушен к Зиночке, одобрил и охотно разговаривал с ним о девушке.
Но за неделю до трагедии все переменилось… Дойдя до этого, Усов надолго замолчал, глаза стали мутными, тело обмякло. Дмитрию пришлось переспросить: «Что изменилось? Калугина? Поручик?» Да, поручик, хотя к Усову он стал будто еще внимательнее и душевнее. Называл Мишей и себя позволил звать Александром. Заходил к Усову вечером домой, к себе приглашал. А разговоры сводил все к одному: издевается над ним, простодушным парнем, Зиночка, смеется, высмеивает перед всеми в отделе… Сам не заметил Михаил, как каждое слово Калугиной стало выводить его из себя. Она, беспечная, не замечала, все так же подсмеивалась, шутила. А у него бешенством наливались глаза, пытался ответить, запинался, убегал из комнаты, а вслед звенел ее хохоточек…
В тот самый, последний, день поручик забежал в отдел с утра, минут на десять, к своей невесте Радзилевской. В коридоре тихо сказал Усову: «Пообедаем вместе, буду ждать на углу». В середине дня, встретившись на улице, они спустились в подвал трактира, Реутов заказал графин водки, как делал постоянно всю последнюю неделю. Выпили, и Усов тут же, с закипающей злобой заговорил о Калугиной. Реутов сказал: «Видишь, она из тебя сделала шута для всех». Вот тогда-то он и крикнул: «Убью!» Поручик засмеялся и пропел насмешливо: «И в грудь себе вонзила шестнадцать столовых ножей…» Взял в руки лежащий на столе нож, провел пальцем по лезвию: «Острый!» Положил на место, под самую руку Усова, бросил: «Сейчас вернусь», — и ушел к стойке. А он сунул этот нож в карман, налил из графина, выпил, налил еще…
Слушая Усова, Дмитрий словно увидел сценку, которую видеть не мог, но был уверен, что все происходило почти что так. Болтушка Зиночка, играя глазками и кокетливо поводя плечами говорит: «Ах, Александр, я стану подозревать вас в непостоянстве. Вы Женечке мало внимания уделяете! Иначе почему она после работы не бежит к вам на свидание, а задерживается, сидит допоздна над документами? Корпит над ними, что-то выискивает, пишет… Вы виноваты, не отпирайтесь!..»
Не эти слова, конечно, говорила Зина, но что-то очень похожее и где-то, видимо, за неделю до своей гибели. Говорила, что в голову взбредет, не задумываясь. А вот он испугался. И тут же вычислил, что нужно делать, и взялся за Усова… Да, невесело усмехнулся Дмитрий, думая не только об Усове, но и о Вальтере Штоле, психологию людей этот человек понимал отлично! А Женя — знала ли, догадывалась ли? Не о том ли рвалась крикнуть на Зининых похоронах?..
… Мимо скамейки, где сидел Митя, прошли двое солдат — уже немолодой и совсем юный. Он глянул на них и вспомнил о другом. Коля Кожевников написал ему письмо с фронта: «Стоим на реке Стоход, похоже стали тут надолго. А ведь как шло наступление! Казалось — давай вперед без остановки! Нет, зарылись в окопы, ставка подкрепления не дает, оружия мало, с едой плохо. Солдаты злые, да и понятно — германец свеженький, одетый, накормленный напирает. А у нас только: „Солдатушки, поднатужтесь, за Отчизну!..“ За Отчизну мы готовы, да с чем, как? Генерал наш Брусилов в верхах в немилости, а то разве такое допустил бы..» И еще написал: «Думаю, все же после войны вернуться в твой город. Можешь, конечно, смеяться надо мной, но эта женщина, Галя Акимчук, не могу ее забыть. Даст Бог, жив останусь, приеду за ней».
Не знал Николай, что медсестра Акимчук проходила допрос по делу Лаберница. Известие о том, что ее бывший любовник оказался немецким шпионом, так ее потрясло, что она через несколько дней покинула город — уехала с бригадой врачей и сестер в прифронтовую полосу работать в тифозных бараках. Жива ли она нынче — Митя не знал. Кто ведает, может судьба ведет ее навстречу Николаю.
Пора было идти домой. Он вышел из сквера, перешел улицу и, на повороте к своему дому, на деревянном щите вновь увидел знакомое объявление — прошлогоднее, истрепанное ветрами и дождями, с оборванными углами: «Осторожнее! Молчите! Польза Родины этого требует. Помните, что противник всюду вас подслушивает!» Люди пригляделись и уже просто не замечали этот клочок бумаги. Дмитрий же каждый раз наталкивался взглядом и мрачнел. Легко быть скептиком. Легко быть идеалистом. А жизнь есть жизнь.
Конец
