Валерий Поволяев - Охота на охотников
- М-да, особенно в нашем деле, - не удержался Каукалов от подковырки, - чтобы по часам этим нас запомнили, потом нашли и ломом проломили головы.
- Есть другая модель - неяркие, но зато с четырьмя циферблатами сразу. Японские часы, называются "Джи-Шок". С таким наворотом, что проститутки при виде "Джи-Шока" отдаются без всяких денег. А, Жека?
Каукалов не ответил, он думал о том, как жить дальше, что будет с ним и с Илюшкой через месяц, через полгода, через год, сумеет ли он благополучно соскочить с крючка у Ольги Николаевны и нырнуть куда-нибудь в спасительную тень, залечь в глубоком месте, - мысли эти были мрачными, рождали внутри тяжесть, которая неприятным камнем оседала в животе, мешала дышать, даже думать, вот ведь как, - а ему хотелось разобраться в этих мыслях, увидеть впереди просвет, устремиться туда.
И Илюшку он втянул в это дело - тот поверил ему и пошел следом. А Каукалов повязал бывшего одноклассника по рукам и ногам кровью трех убийств, теперь не сможет уйти, если захочет. Слишком крепко повязан. Но Илюшка молодец, не куксится, не тяготится, наоборот, старается родить в себе что-нибудь веселое, легкое, пристает с этим к напарнику.
Водку Каукалов выпил молча, маленькими вкусными глоточками, от начала до конца, поставил стакан на стол и аккуратно подцепил тугой маринованный, - не соленый, как было заказано, огурчик.
Надо бы выговорить официанту за обман, но на это не было сил, и Каукалов промолчал. Аронов, подражая ему, также мелкими глотками опустошил стакан, поморщился от одуряющей горечи, покрутил головой, потом, засопев сердито, понюхал рукав. На глазах у него проступили слезы. Прежде, чем откусить от огурца, он вытер глаза и выдохнул из себя спертое, с мужицкой отрыжкой:
- Вот так пьют русские люди!
- Олечка Николаевна мне перо за вас в зад вставила, - пожаловался старик Арнаутов, когда Каукалов с Илюшкой приехали к нему за перекрашенной, переоформленной и вообще неузнаваемо изменившей свой вид "семеркой".
- Что мы не так сделали? - хмуро поинтересовался Каукалов.
- Не ту марку "жигулей" пригнали. Не "семерку", говорит, надо было брать, а "тройку". Или "шестерку".
- "Шестерку" вообще проще пареной репы взять. И "тройку" тоже... Только надо было об этом предупредить. Почему именно "тройка"?
- Дело в том, что эту машину потом будут перекрашивать в гаишную. Гаишники сейчас, правда, все больше на американских ездят, но тем не менее в их парке полно и "шестерок" с "тройками". А "семерок" - всего лишь четыре штуки. На всю Москву. Это только сегодня выяснилось.
- Тогда за что же перо в зад?
- На всякий случай. Для профилактики, - старик Арнаутов хихикнул, словно ребенок, - чтобы гимнецо не застаивалось... Вот держи документ, старик Арнаутов сунул Каукалову в руки заклеенный в блесткий пластик новенький технический паспорт, - и получи заказ на "трешку". Могу оформить письменно, - старик засмеялся, - как на заводе.
- Не надо ничего письменного, - пробурчал Каукалов, - сказали бы раньше добыть "тройку", мы бы "тройку" и добыли.
- Хватит бурчать! - посуровел старик, приподнял полу шелковой спортивной куртки, подтянул сползающие штаны. - Покатайся пока на этой машине, а дальше видно будет.
Неведомые мастера не только перекрасили "семерку", но и подправили мотор - машина и раньше летала над землей, а сейчас и вовсе превратилась в птицу.
- Сто семьдесят выдаст свободно, - обрадовался Каукалов. В следующую минуту радость уступила место внутреннему мраку, какой-то далекой озабоченной печали, и он, дернув нервно щекой, сказал напарнику: - Завтра утром выезжаем на Минское шоссе. Будем наблюдать за движением.
Если в Москве, в суматохе улиц, среди движущегося, ревущего, плюющего дымом и бензиновым смрадом железа, среди каменных стен и заасфальтированной, гнусно пахнущей химическим дерьмом земли наступающая осень не чувствовалась совсем, то за городом, стоило только проехать поворот на Одинцово и знаменитое Переделкино - писательскую пристань, как осень сама подступила к дороге.
Совсем рядом с машинами - рукой дотянуться можно - проносились ярко желтеющие, страдающие от засухи березки, дубки с глянцево-темной, будто бы обваренной листвой, понурые ели, отравленные бензиновыми парами, всюду уже, в любом дальнем (в ближнем, впрочем, тоже) углу, начало чувствоваться осеннее увядание, что рождало в душе невольную грусть.
Еще немного - и зарядят затяжные, противные дожди, земля набухнет, засопливится, станет неприятной, птицы сгребутся в кучи и так, кучами, начнут улетать, останется лишь воронье с галками и на душе у людей сделается совсем гадко.
Миновали длинную колонну строительных машин. Одна из них гигантская, как несколько железнодорожных вагонов, вместе сцепленных, попыхивающая черным дымом, грохочущая, похожая на печь какого-нибудь концлагеря, Освенцима или Бухенвальда, стучала челюстями, взламывала шоссе, жадно заглатывала разломленные куски асфальта, тряслась от нетерпения и медленно продвигалась дальше, оставляя за собой влажно поблескивающую черную полосу нового покрытия.
- Настоящий Змей Горыныч, - отметил Аронов, - и пыхтит, и топает, и огнем пышет, и, главное, дело делает! - Он приподнялся на сиденье, с интересом поглядел, как из-под колес назад уползает влажная лента свежего асфальта.
Каукалов по обыкновению промолчал, он осторожно объезжал рабочих. Наряженные в непромокаемые оранжевые жилеты, они сновали вокруг "Змея Горыныча", будто блохи, проворно выпрыгивали с лопатами за ограждение, подгребали кучки горячего асфальта, тут же запрыгивали назад - словом, вели себя так, будто на Минском шоссе не было никакого движения. Еще он отметил, что шоссе расширяется на одну полосу в сторону Москвы и на одну полосу в сторону запада. Это значит, на трассе не будет так тесно, как раньше.
В прошлые годы Минское шоссе - в простонародье Минка, - как слышал Каукалов, было забито так, что между машинами не могла протиснуться даже селедка. Особенно по пятницам, когда народ вольным потоком устремлялся за город.
Впрочем, через несколько минут Каукалов на себе познал, что такое теснота: шоссе вдруг сузилось до одной полосы, на которой едва расходилась пара машин - автомобили почти цепляли бортами друг дружку, ползли медленно, с опаской. Каукалов выругался сквозь зубы.
- Значит, так, сегодня вторник, - сказал Аронов, отвернул рукав куртки, мельком глянул на свои часы - горячо рекламируемый им яркий "свотч" со светящимся абстрактным рисунком на циферблате, - на данный момент в сторону Москвы прошли двадцать четыре фуры, в сторону Минска - ни одной.
- И одиночных фур пока ни одной?
- Ни одной, - подтвердил Аронов. - Машины идут кучно, будто привязанные друг к другу веревкой.
Проехали ещё километров двадцать - ни одной отбившейся фуры не встретили. Фуры шли в Москву колоннами, боевым строем, по четыре-пять машин, почти впритык друг к другу, в запыленных стеклах высоких кабин виднелись суровые лица водителей. По выражению этих лиц можно было понять столкновение с ними грозит неприятностями.
- Ладно, - произнес наконец Каукалов, сплюнул в окно машины, прижал "семерку" к обочине.
Из бардачка достал карту. Аронов посмотрел на него с уважением: вот что значит настоящий мужик - ко всякому делу относится серьезно, даже карту купил. Каукалов долго водил пальцем по зеленому, испещренному белыми и оранжевыми пятнами полю.
- Та-ак. Жаворонки, Ближние Вязёмы, Часцы, Гарь-Покровское, Кубинка... - он уперся пальцем в край карты, маленькие красные буквы "Смоленск - 319 километров", хмыкнул: - Хоть и недалеко, но нам туда не надо.
Он ещё некоторое время смотрел в карту, морщась от вонючей гари, влетавшей в раскрытое окошко "семерки", потом вздохнул и собрался было сложить карту, но его остановил Аронов.
- Погоди! - Он тоже вглядывался в карту, хлопая влажными библейскими глазами и что-то соображая про себя. Каукалов, не сумев подавить в себе внезапно вспыхнувшее раздражение, резким движением свернул карту.
- Что, уже и в карту глянуть нельзя?
- Наблюдай за дорогой! Твое дело - считать фуры, а не в карту глазеть. С картой я как-нибудь сам разберусь.
- Да ни одной фуры, пока мы стояли, не прошло мимо!
- А ты действуй, как в той присказке... "Жора, жарь рыбу!" - "А где рыба?" - "Ты жарь, а рыба будет!"
Пересилив себя, Аронов улыбнулся. Через три минуты они двинулись дальше. По мере удаления от Москвы осень чувствовалась все заметнее - в лесах по бокам шоссе преобладал желтый цвет. Иногда из глубины чащи, из-за стволов выглядывало какое-нибудь убогое строеньице со слепыми бельмами вместо окон, таращилось на дорогу, вызывая недобрые чувства, по коже от такого страшного пустого взгляда невольно начинали бегать колючие, холодящие козявки. А то вдруг - гибельный завал, деревья вповалку громоздятся на земле, задирают к небу толстые сучья, словно бы прося о помощи, и горестный вид их также рождал внутри холод.
