Екатерина Лесина - Фотограф смерти
Его речи пылки, но они разбиваются о спокойствие Нисефора подобно тому, как ветер разбивается о скалы.
На следующее утро они вновь ставят опыты с посеребренными пластинами. Изображение выходит четким, но очень быстро темнеет.
Однако, как я тебе уже писал, нам удалось найти способ прервать сей процесс! Говоря по правде, открытие было сделано случайно, но это не умаляет открывшихся перспектив.
Посылаю тебе с письмом гелиографию нашей лаборатории, пусть сей скромный дар искупит мою грубость.
Твой друг Джордж.Июль 1833 года.Эвелина, я пишу тебе, потому как пребываю в полнейшей растерянности и страхе. Опасения за собственную жизнь подвигли меня на бегство, которое ныне мню позорным. Я не знаю, как поступить мне далее: скрыться навеки или пойти в полицию? Но поверят ли мне, чужестранцу, англичанину, возводящему клевету на достойного гражданина? И не выйдет ли так, что именно меня обвинят в преступлении?
Нет, побег – вот моя единственная надежда.
Я рассказывал тебе об открытии, сделанном случайно, но не говорил о сути его. Все произошло следующим образом: после очередной съемки пластины, на которых не появилось и следа изображения, были убраны мною в шкаф, где стояли самые разные химикалии. Каково же было наше удивление, когда на следующее утро, открыв шкаф, мы увидели изображение! И не просто гелиографию из тех, что получались по методе Ньепса, а изображение яркое, четкое, словно портрет.
И тогда мы поняли, что дело в каком-то из химических соединений, пары которого и замедлили процесс окисления, осталось лишь проверить каждое из них, выискав то самое, единственно нужное.
Ньепс и Дагер работали, не отвлекаясь ни на еду, ни на сон, я также все время находился в лаборатории и потому видел все собственными глазами.
Искомым нами элементом, частью философского камня нового искусства оказались пары необыкновеннейшей металлической ртути. Раз за разом Ньепс и Дагер повторяли опыт и получали неизменно великолепный результат. И вот тут, моя Эвелина, случилось то, чего я, признаться, опасался с самого первого дня их совместной работы.
Я не знаю, что послужило поводом для ссоры: мнительность ли Нисефора, обострившаяся до невозможности, вспыльчивость ли Дагера, но буря, разразившаяся в этот злополучный вечер, была отлична от прочих.
Теперь мне кажется, что Дагер изначально спланировал все и потому отослал меня с пустяковейшим поручением. Я же, исполнив его, вернулся слишком уж быстро.
Я услышал эти голоса с улицы. Громыхание и скрип, упреки и оправдания, звон бьющегося стекла и громкий хлопок, будто бы выстрел. Я застыл, не смея приблизиться, и только молился, чтобы они успокоились. Наконец все стало тихо. И я уже собирался войти в дом, как увидел тень, которая выскользнула из-за двери. Оглядевшись, тень торопливо сбежала по ступенькам и скрылась в ночной темноте прежде, чем я успел хоть что-то сказать. Теперь же я счастливо думаю, что это и к лучшему, ибо он, пребывая в состоянии крайнего возбуждения, ни перед чем не остановился бы.
Я вошел в дом, ступая на цыпочках, словно предвидя случившееся.
Мой друг и наставник был мертв. Он лежал в своем кресле, и ноги упирались в каминную решетку, благо огонь давным-давно погас. Тело его склонилось набок так, что рука почти касалась пола. Вторая же возлежала на подлокотнике.
– Нисефор, – позвал я его, не в силах поверить глазам своим.
Ужас обуял мое сердце.
Надо ли говорить, что версия случившегося у меня была лишь одна? Дагер убил коллегу и соперника с тем, чтобы не делить с ним славу и немалый доход, который обещал патент на гелиограф Ньепса. А в договоре, подписанном между Нисефором и Дагером, четко означалось, что открытие, будь оно сделано, сделано было бы Ньепсом при участии Дагера.
Для тебя разница сия кажется несущественной, но именно она – тот волосок, который отделяет славу от безвестия, жизнь от смерти.
И я, понимая, что буду сам обвинен в убийстве, покинул некогда гостеприимный дом. Я бежал, Эвелина, словно вор. Я добрался до Парижа и скрылся в кипящем котле его трущоб. Я влачу жалкое существование среди убийц, белоглазых курильщиков опиума и падших женщин. Я осмеливаюсь покидать мою нору, каковая грязна и убога, лишь ранним утром, когда это дьявольское место хоть немного, да успокаивается.
А сегодня я видел его, моего врага, убийцу и предателя, того, которого ненавижу. Он стоял и беседовал с двумя девицами, делая вид, будто ему интересны их поистаскавшиеся прелести, но на деле – знаю – он спрашивает обо мне. Он ищет меня, Эвелина, и найдет, потому как даже здесь я чересчур заметен. Тогда участь моя будет решена. Именно это и подтолкнуло меня принять решение.
Я отправлюсь в Америку. И пусть я стану тем, кого презрительно именуют «белая шваль», но след мой затеряется за океаном. Однажды, когда Дагер позабудет о моем существовании и потеряет всякую осторожность, я вернусь.
Не мести я желаю, но едино – справедливости.
И верю, что если существует в этом мире Высшая сила, то желание мое будет исполнено.
Навеки твой Джордж.22 июля 1833 года.Часть 2
Светотени
Старый дом глотал дождь сквозь пробоины крыши. Вода собиралась на чердаке и просачивалась в квартиры. На стенах появлялись темные потеки, возобновляя русла пересохших рек. Гудели водосточные трубы. И желтые пенные водопады устремлялись по каменным желобам, заливая и двор, и клумбы.
Наблюдатель смотрел на дождь сквозь толстое стекло. Порой он наклонялся, касаясь холодной поверхности щекой, и тогда по стеклу пятном-амебиной расползалось дыхание. Но вот он сполз с подоконника и, запахнув полы старого халата, забрался на кровать. Человек лежал, пока не уснул, а проснувшись, осознал: дождь закончился. В доме царила дряхлая тишина. Изредка она сдавалась, пропуская скрип половиц или стон камня. Порой разрывалась под бурчанием труб – у дома по-старчески барахлила канализация. Но когда тишина затягивала раны, становилось хорошо.
Человек прошел на кухню – тапочки со стертыми подошвами скользили беззвучно – и поставил чайник. Достал из холодильника фаянсовую тарелку с брикетом масла, круглый кус вареной колбасы и половинку батона.
Батон он нарезал крупными ломтями, а масла сверху клал чуть-чуть, для запаха.
Из комнаты он принес большой черно-белый портрет, который установил на детском стульчике. И сел лицом к портрету.
– Я так по тебе соскучился. – Он тщательно размешал сахар. – Я хочу, чтобы мы снова были вместе. А Женька говорит, что это невозможно.
Бутерброд он начал объедать, откусывая по периметру.
– Женька просто не понимает. Но мы-то знаем, в чем секрет.
Человек вытер губы.
– У меня есть твоя пластина. Я храню ее. Уже недолго. Я нашел то, что нужно.
Дашка слушала дождь. Шелест мешал уснуть и не позволял сосредоточиться. Мысли прямо в голове сырели и покрывались плесенью. И сама Дашка тоже покрывалась плесенью, от макушки до пят и обратно.
Так ей и надо, дурочке стоеросовой, идиотке дипломированной.
Попалась на крючок? Сиди и не дергайся. Хотя, конечно, послать бы к чертям собачьим Артемку с его профессиональным интересом. Что Дашке со статьи? С разговоров? Она толстошкурая и выдержит, а «Харон» все равно закрывать собралась. Остается одно слабое место – Адам.
Там-да-дам.
Он в клинике. Но любопытствующие и до клиники доберутся. Станут выспрашивать, вынюхивать… или прямо обвинят?
Дашка натянула одеяло на голову: она подумает обо всем завтра.
Но сон не шел, дождь усиливался, тоска тоже. И Дашка встала. Она дошла до кухни, вытащила начатую бутылку ликера и, плеснув в стакан, подняла его:
– Ваше здоровье, господа. Чтоб вам всем…
Но уснуть не выйдет. И Дашка нашла себе занятие.
Белый лист на столе. Пара карандашей и старая резинка. Бутылка. Бокал. Память.
Лицо, которое не было живым, но должно было таковым казаться. Если обратиться к Вась-Васе за снимком… Дашка не станет обращаться.
Вторая линия рассекла лицо надвое, третья и четвертая довершили разделение. Лоб высокий. Нос широкий. Толстые губы и мягкий подбородок.
– Точка, точка, запятая, – мурлыкнула Дашка, вырисовывая левый глаз, – вышла рожица кривая.
И правый получился почти симметричным.
А ликер закончился. И дождь тоже. Спать пора? Пора. Теперь она сумеет заснуть.
Утро принесло еще одну порцию стыда и звонок в дверь. На пороге стоял Артем.
– Привет, звезда моя, – он отсалютовал скрученной в трубочку газетой. – Держи. Читай. Наслаждайся. Заодно можешь чаем угостить. Или кофеем. Я не привередливый.
– Обойдешься.
Дашка газету брала с брезгливой настороженностью. Анонс на первой полосе. И статья на разворот.
– Я был предельно объективен! – Голос Артема донесся с кухни. – Так что с тебя причитается.
– Леденящие кровь события? – Дашка хмыкнула. – Загадочная смерть в морге? Ты приврал.
