Павел Стовбчатый - Для Гадо. Возвращение
Вскоре выяснилось, что такую фамилию носит Абажур, я не ошибся. Да и мудрено было ошибиться.
«Хиляет за каталу, шуршит, почти блатюк! Погоди, ты у меня зашуршишь как мышь, не сорвешься. Взвоешь белугой, если захочу».
Сам я и при желании не мог ему что-то сделать с моей-то ногой, но были еще Сахар и Игнат. Вопрос в том, как его выжить из хаты и под какую причину подвести? Или оставить и не подавать виду, ввести в курс Сахара и Игната, по тихой? Что лучше и как поступить? Лучше, конечно, первое, но как? Он будет все отрицать до последнего и даже станет наседать на меня. Запросто. А как отнесутся к моим словам, обвинениям другие? Такие «объявки» не бросают просто так, за это режут и правильно делают. С другой стороны, я знаю и я обязан действовать. Обязан по жизни и по совести. Обязан! Дилемма… Сколько подобных дилемм было в моей жизни? Пять, десять, сто? Всех не перечесть.
Однажды я играл в карты с одним очень козырным типом. Он только-только пришел этапом со Златоустовской крытой и, как говорится, не чуял под собой ног. Случилось так, что нас видел только один человек, мой знакомый — Пломбир, и то до начала игры. Было лето, на бирже крутилась тьма ментов, и Акула — так дразнили крытника — предложил мне спуститься пониже к реке и засесть в кустах. Дело в том, что менты часто пользовались биноклями, чтобы не бегать зря по огромной бирже с утра до вечера и не бить ноги. Они взбирались на пожарные вышки и часами, словно настоящие охотники, высматривали добычу. Картежников, пьяных, неработающих и прочих. Я согласился на Акулино предложение и как ни в чем не бывало двинул за ним. Речь, конечно, шла об игре «на сразу», то есть о расчете на месте, тотчас, сколько б ты ни проиграл. С собой у меня было рублей сто пятьдесят или чуть больше.
Мы сели играть в густых зарослях рядом с небольшими деревцами и два-три часа бились впустую. Ни он, ни я не лидировали в счете, а лишь слегка «залазили» друг на друга. Залазили и снова давали возможность «откусаться».
Акула был далеко не подарком по игре, прилично натаскался в крытой и кое-что знал. Я отдавал ему должное в этом отношении и, честно говоря, уже подумывал о том, чтобы разойтись по своим и не мучить друг друга. К чему тратить силы в лобовой с достойным и сильным противником, когда на зоне полно лохов и булок! Никаких принципов и личных счетов между нами не было, и в принципе мы могли спокойно разойтись. Могли… Но Акула настаивал на игре и ни в какую не соглашался вставать. Очевидно, его хорошо проинформировали о моей платежеспособности и вообще упакованности и он решил «подхарчеваться» сразу по приезде в зону. Прекрасная мысль, но… Начинать ему надо было не с меня. «Ну что ж, друг, — подумал я тогда, — раз ты так горишь желанием спустить с меня шкуру, попробую её спустить с тебя я».
По моей настоятельной просьбе мы тут же сменили игру, и я начал его глушить «до делов». Ко всему прочему мне в тот день и фартило, в самом деле поперла масть. Это было давно, но я помню все до мельчайших деталей, ибо моя жизнь тогда разминулась со смертью в каких-то сантиметрах друг от друга.
Прошёл ещё час напряжённой игры, и я наконец заимел с него двести рублей. Не так много, но и не так мало, особенно если учесть, что эта сумма должна была лежать в его кармане, а не где-то под камушком в жилзоне. Он молчал и ничего не говорил, а мне не хотелось обижать человека даже легким намеком на наличие лове — есть или нет? Не имел права сомневаться, а тем более спрашивать как какой-то штемпяра и фраер в пенсне.
Через полтора часа эта сумма почти удвоилась; он начал нервничать и допускать грубые ошибки, потерял былую уверенность и нюх, словом, сник. Я не спросил его о наличности и на этот раз, однако дал себе слово как-то намекнуть или встать, когда дойду до пятисот. Сошлюсь на срочные дела, попрошу рассчитаться и скажу, что непременно продолжим завтра. Все красиво и без претензий. Рассчитался, тогда можно и остаться, «передумать», так сказать, уважить до делов по просьбе трудящихся, пока еще тепленький. А иначе не-ет. И козырные двигали фуфло, ещё как. На лбу не написано, а в кармане — вошь, шпиль с ним, потей! Амбиций, как всегда, — через край, садит приваловские миллионы и пыхтит, пыхтит и садит. Насмотрелись…
Акула был уже красный как рак и ничего не соображал, игра шла в одни ворота. Я практически отдыхал, поскольку понимал — он не сорвется ни в коем случае.
Добив его до пятисот, я немедленно встал и сказал то, что давно задумал сказать: продолжим, мол, завтра, прости. Он стал просить меня поиграть ещё хотя бы час, сказал, что осталась сотка, одна сотка. Он почти требовал и намекал на явное неуважение к достойному человеку, игроку. Я стоял и думал. Дурная примета — садиться играть снова после того, как ты встал и бросил карты. Очень дурная и нехорошая. Или не вставай до конца, или встал и иди, иди без оглядки. Я это знал, убеждался не раз, и всё-таки сел. Конечно, я добил его несчастную сотку — это было не так трудно. Но когда я встал во второй раз, чтобы получить деньги и уйти, я увидел перед собой совершенно другого человека. В его диком, затравленном взгляде уже не было ничего человеческого.
Передо мной стоял самый настоящий волк, и не просто волк, а загнанный волк, готовый на все. Я понял это раньше, чем он начал говорить. В одно мгновение я понял, что сейчас он бросится на меня и постарается убить, во что бы то ни стало убить. Я понял и то, что безысходность, отчаяние, страх помогут ему, а не мне. Позор, проигрыш «воздуха», фуфло были для него страшнее смерти. Он проиграл то, чего нет, задницу, и об этом завтра узнает вся зона. Король — голый, король — никто, король — падаль. Вот что ожидало этого фрукта.
Я сделал шаг назад, и он тут же заговорил. Возможно, он понял, что я разгадал его, не знаю.
— Так сколько ты мне должен, Андрюха? — выдавил он не своим голосом. — Пятьсот или четыреста восемьдесят? Кажется, четыреста восемьдесят. Правильно?
Мои руки затряслись, а губы перекосило. Если бы в тот момент появились менты, мне кажется, я бы их не заметил. Я был в шоке.
— Ты чего? Ты чего говоришь-то?! — Я начал медленно отходить назад и чуть в сторону, не спуская с него глаз.
— Пятьсот, да? — Он шёл прямо на меня, очевидно ожидая, когда я повернусь к нему спиной. Один миг, и он вцепится в моё горло мёртвой хваткой. Ни вверху, ни внизу никого не было, играли без свидетелей, а кричать и звать на помощь арестанту не к лицу. Конечно, я мог дать дёру — почему не убежать от гада? Но в любом случае это позорно. К тому же как бы я доказал братве, что выиграл я, а не он, как? Он знал, на что шёл, и у него не было иного выхода. Сходняк и правилка ничего не добавят, не решат, нас обоих до полного выяснения оставят под сомнением, как это было в старые добрые времена. Отдадут, что называется, в распоряжение времени, ибо ничего другого не остается. Кто знает, кто из нас говорит правду? Никто. Кто даст гарантию, что решение в чью-то пользу будет правильным и справедливым, когда оба отрицают свою вину? Никто. Пусть решит время. А тогда… А тогда спрос будет за всё: и за старое, и за новое. Логика здесь проста: гад всегда остается гадом, сделавший гнусность раз, обязательно сделает ее еще раз. Но это будет потом, позже, возможно, через год, если будет. А может быть иначе — нож, чужими руками или по соникам, как угодно. Да и выйду ли я отсюда сейчас? Выйду ли?
Мне было жалко денег, себя, его, потраченных напрасно сил и нервов. По сути дела, я его понимал, на кону была его честь. Он сидел где-то около двенадцати лет, и его многие знали. Знали как босяка, авторитета, человека. И вот разбежалась рука, не удержался. Азарт.
В считанные секунды мне надо было просчитать ситуацию и найти оптимальнейший спасительный вариант. И я его нашёл.
В нарушение всех понятий и рамок, может быть, не так ради себя, как ради него, я сказал ему следующее:
— Стой! Успокойся и слушай меня, Акула. Я видел много, много горя, сам сижу всю жизнь. Клянусь тебе — даже камни не узнают, что ты мне должен! Мы в расчёте, говорю перед Богом. Смотри мне в глаза, смотри! Я знаю — кто-то из нас двоих может отсюда не выйти, знаю. Но будет ли от этого польза тебе или мне? Нет. Итак, мы в расчёте и, если я заикнусь кому-то о происшедшем, разрешаю тебе сказать, что должен я. Всё!
Я стоял и смотрел на него, он стоял и смотрел на меня. Мы оба слышали, как шелестит листва на деревьях над нашими головами.
Прошло минуты три, четыре, и вдруг я увидел, как волк превращается в человека. О, этого мне никогда не забыть! В его глазах засветилась надежда. Я спас и его, и себя. Когда он убедился, что я не играю и не оттягиваю время, мы присели на траву и всё, всё обговорили. Он успокоился и пришёл в себя. Денег у него, конечно, не было, точнее, были, но самая малость, рублей пятьдесят. Я даже не стал брать их, оставил ему.
— Когда будешь в куражах, выиграешь приличную сумму, уделишь мне внимание. Если захочешь, — сказал я ему на прощание и улыбнулся.
