Евгений СУХОВ - МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ
— Хорошо, — не сразу ответил Бочков. — Пойдемте.
Савелий охотно отложил бухгалтерские документы, в которых мало что смыслил, и пошел за Борисом Ивановичем.
Они вышли на задний двор, и Родионов увидел рельсы, подходящие прямо к зданию банка, а чуть поодаль — локомотив с прицепленными четырьмя вагонами без окон.
— Это узкоколейка. Она только строится, но уже проложено двести пятьдесят саженей пути. Она свяжет банк с железной дорогой. И если вдруг…
— Не хотелось бы говорить про это «вдруг», — сдержанно заметил Родионов. — На пути чехословаков стоят усиленные заслоны Красной Армии, так что Казань им не взять.
— Нарвоенком товарищ Троцкий просто не допустит этого.
— Разумеется!
— Что вас еще интересует, товарищ Крутов? — спросил «инспектора» Бочков.
— Все. Сигнализация банка, его охрана и ее личный состав, сотрудники банка, — не замедлил с ответом Савелий Николаевич. — Товарищ нарком финансов ждет от меня очень обстоятельного доклада.
Глава 7. ДОПРОС
Николай Иванович промучился весь вечер, пытаясь вспомнить, где же он мог видеть лицо этой хорошенькой гражданки, едва не угодившей под колеса их автомобиля.
В том, что он прежде видел эту весьма привлекательную женщину, Савинский не сомневался; память его была невероятно цепкой, и человек, пусть однажды и только мельком виденный им, навсегда запечатлевался в его мозгу, как на фотографической пластине. Сбои в памяти случались по иной причине: видеть-то видел, но вот где и при каких обстоятельствах?
По опыту Николай Иванович знал, что если он и дальше будет пытаться вспомнить ее, то это ничего не даст, и он станет мучиться все сильнее, а главное — напрасно. Надо было просто переключиться на что-то другое, и тогда память сама выдаст нужную информацию без всяких на то усилий с его стороны. Однако труднее всего было приказать себе не думать о ней, ведь с мыслями справиться бывает сложнее, чем даже с собственными привычками.
Утром следующего дня его закрутили дела: ежедневное оперативное совещание, работа со сводкой происшествий, которых только прошлым вечером и ночью случилось более полутора десятков; дознание по делу подполковника Министерства внутренних дел Прогнаевского, одно время (лет десять назад) прикомандированного к Казанскому губернскому жандармскому управлению и посему присланного этапом из Нижнего Новгорода в Казань на дознание. Пока ему вменялось в вину проживание по чужому паспорту, хотя дело попахивало передачей его следователям Губернской Чрезвычайной комиссии, ибо жандармский подполковник — это вам не комар чихнул, а почти что фигура.
Взяли Прогнаевского совершенно случайно. Его, в мещанском одеянии, при бороде и усах, узнал служащий одной из пристаней, когда бывший подполковник собирался отбыть на пароходе в Астрахань. Сей служащий был целиком и полностью на стороне большевистско-эсеровской головки в городе, считался «шибко идейным» и однажды даже пострадал за свои убеждения как раз от жандармов, будучи в бытность гимназистом, выпоротым в жандармском управлении за участие в полупьяной буче, устроенной в городской гимназии студентами Императорского Казанского университета. Этот служащий, схватив Прогнаевского за поношенный рукав старенького сюртука, громко закричал:
— Милиция! Вот бывший жандарм, который Казанскую икону искал! Я узнал его! Милиция!
Представители рабоче-крестьянской уголовной милиции, распивающие рядом на дебаркадере ханку, были тут как тут и, долго не церемонясь, набросились на подполковника, повалили его и стали избивать ногами, стараясь угодить в лицо. Неизвестно, чем бы кончилось для Прогнаевского подобное «задержание», не уйми разошедшихся милиционеров начальник пристани. Бывшего подполковника определили в городской тюремный замок, а проще говоря, в каталажку, где дознанием было установлено, что сей бородатый гражданин действительно является жандармским подполковником Михаилом Васильевичем Прогнаевским, а вовсе не царевококшайским мещанином Никанором Филипповым сыном Власьевым. Незамедлительно ему было предъявлено обвинение в проживании под чужой фамилией, а чуть позже им заинтересовались следователи нижегородской Губчека. Однако никаких материалов на Прогнаевского в Нижнем Новгороде не имелось, и он был отправлен этапом в Казань, где и содержался уже более недели в губернской пересыльной тюрьме.
Допросы Прогнаевского Николай Иванович проводил самолично, потому как были они с подполковником шапочно знакомы: Михаил Васильевич частенько бывал наездами в Казани, а Савинский с девятьсот восьмого года и по сей день безвыездно проживал в городе, исправляя должность сначала начальника Сыскного отделения, а затем судебно-уголовной милиции города. Они несколько раз виделись на оперативных совещаниях у вице-губернатора, здоровались за руку и звали друг друга по имени-отчеству. Савинский пытался как можно долее задержать бывшего подполковника в своем ведомстве, ибо, попади он в Губчека, разговаривать с ним будут совершенно по-иному, если вообще станут беседовать, скорее всего просто поставят без всяких разговоров к стенке. Вот и сегодня, ближе к полудню, Николай Иванович отправился в пересыльную тюрьму, дабы продолжить дознание.
Бывший городской тюремный замок был расположен на небольшом плато северо-восточного склона Воскресенского холма, вдали от всех городских строений. Тюрьма имела несколько зданий, образующих закрытый периметр с крохотным двориком посередине, куда заключенных поочередно выводили на короткие прогулки. Имеющие двухсотлетнюю историю здания тюрьмы были огорожены высоким каменным забором около двух аршин, весьма похожим на крепостные стены, так что тюрьма и правда походила на небольшой средневековый замок.
Прогнаевского посадили в одиночку, по странному стечению обстоятельств в ту самую, в которой сидел лето, осень и зиму 1904 года вплоть до рождественских праздников пойманный опять-таки, как и Прогнаевский, в Нижнем Новгороде знаменитый маз и церковный вор Варфоломей Стоян. Это он похитил и сжег в печи, согревая утренний чай, почитаемую всею Российской империей икону Казанской Божией Матери, предварительно содрав с нее золотой оклад, усыпанный жемчугом и драгоценными каменьями, и вырвав из него алмазную корону, подаренную для иконы самой императрицей Екатериной Великой. В отличие от оклада и короны, распиленных по частям, следствию так и не удалось отыскать брильянтовый крест от короны, да и верить, что знаменитая икона сгорела в печи, очень не хотелось, поэтому на розыски иконы и креста от короны императрицы был отряжен специальный человек. Им оказался Михаил Васильевич Прогнаевский, который более десятка лет гонялся за призраком этой иконы. Наконец, решив поговорить с самим вором, Прогнаевский посетил его в Шлиссельбургском каторжном централе. Стоян разговаривать не отказался, ответил почти на все вопросы подполковника и признался, что действительно сжег икону в железной печи, а брильянтовый крест спрятал в надежном месте.
— Если я отсюда выйду, — заявил напоследок вор, — я, конечно, им воспользуюсь, чтобы безбедно дожить до положенного срока. Если нет — то пусть он и останется там, где сейчас лежит. Представляете, кто-нибудь найдет его, скажем, через сто лет — вот радости-то будет!
И вот теперь сам Прогнаевский сидел в той самой тюрьме и той самой камере, где начинал свою каторжную эпопею кощун Стоян, дело коего Михаил Васильевич расследовал едва ли не треть всей своей жизни.
Воистину непостижимы пути Господни!
* * *— Ну, что, Михаил Васильевич, начнем, как говорилось ранее, с Божией помощью?
— Как скажете, господин Савинский.
— Гражданин Савинский, — поправил Прогнаевского Николай Иванович.
— Прошу прощения. Все не могу никак привыкнуть.
Михаил Васильевич был чисто выбрит и походил теперь на прежнего подполковника Прогнаевского, правда, изменились его глаза, в которых застыла неизбывная тоска. Очевидно, арестант понимал всю суть происходящего и был готов к худшему.
— Итак, мне необходимо знать, где вы были и чем занимались после революции и почему проживали под чужим паспортом, — начал Савинский. — Поверьте, это очень важно говорить правду, в ваших же интересах.
— Понимаю, — посмотрел Прогнаевский на начальника милиции. — Что касается паспорта, то я купил его по случаю на ярмарке еще в прошлом году. Мотив: просто опасался ареста. Со своими настоящими документами я был бы арестован в первый же день большевистской власти. И никто бы не стал разбираться, что я десять с лишним лет был занят поисками похищенной иконы, а не политическим сыском и не сажал большевиков в тюрьму. Поставили бы к стенке, и точка!
— Ясно, — произнес Николай Иванович. — А где вы были и чем занимались после революции?
