Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди
– Именно. Но уже темнеет, Кинни, а мне так хочется прочесть продолжение вашего романа прямо на улице, где-нибудь неподалеку от «Биргу».
Миссис Хайден глубоко вздохнула и вынесла несколько страничек, сколотых простой скрепкой.
– Вот. Не знаю, что получается, – я ведь никогда не перечитываю их, потому что это… теперь моя жизнь, – неожиданно призналась она. – А свою жизнь перечитать невозможно. – Она нерешительно протянула Виктору руку, и в тот момент, когда ладони их соприкоснулись, он явственно почувствовал, как ее горячий правый мизинец три раза слабо вздрогнул.
Он не спеша поднес ее руку к губам, затем взял листы и, быстро повернувшись, растаял за поворотом дорожки.
5Оказавшись вне поля зрения миссис Хайден, Виктор сразу же убрал с лица мечтательную полуулыбку и внимательно посмотрел на небо. Сокол продолжал свой бесконечный полет.
– Ничего, несколько минут у меня еще есть, – прошептал он и, прислонившись к первому попавшемуся дереву, при рассеянном свете наземного светильника жадно углубился в написанное.
* * *Глеб не помнил, сколько времени он мерил шагами этажи, опасаясь снова попасть в какую-нибудь историю и желая только одного – уединиться, спрятаться, уйти, наконец, в себя. Но его собственный номер, который он автоматической зрительной памятью архитектора запомнил по неправильно выпиленной филенке, пропал бесследно. В конце концов бессмысленное хождение стало раздражать его, и, решив, что самое неприятное уже произошло, а оказался он здесь, наверное, все-таки не зря, Глеб положился на то, что все как-нибудь разрешится само собой, и, уже не задумываясь, толкнул первую попавшуюся дверь. Она, однако, успела блеснуть его любимым номером 27.
Он рассчитывал, скорее всего, столкнуться с недовольной парой потревоженных обитателей, но оказалось, что здесь тоже смотрели кино. «Последний шедевр Гринуэя», – мелькнула у него в сознании неизвестно откуда услышанная фраза, но Глеб уже не стал искать того, кто ее произнес, а просто сел на свободное место, вообще не обращая внимания на присутствующих. На экране, как и грезилось ему в тайной гордыне, он вновь увидел себя, но уже гораздо позже, в дни начала своего несказанного торжества и славы, на запечатленном пленкой торжественном приеме, устроенном в его честь и кишащем журналистами, знаменитостями и просто очень богатыми людьми. Это был настоящий парад творцов и магнатов. И он, Глеб, являлся одним из полноправных участников этого парада.
«Что ж, – подумал он, – сейчас очень кстати еще раз посмотреть на те дни со стороны».
Пленка разворачивала перед ним то время, когда известная чопорность уже уступила место известной непосредственности.
– Мсье Глеб, какой великолепный рисунок вы создали этими радужными полукружьями! Мост станет истинным украшением столицы мира, – ворковала юная звезда французского кинематографа.
– Я, мадмуазель, счастлив уже от того, что он нравится вам, – млел экранный Глеб, заставляя корчиться Глеба, сидевшего в зале: свинцовая ложь слов, за которыми не было ничего, кроме грубой похоти, душила его буквально физически.
О, если бы он видел все так же отчетливо тогда!
Новое зрение было почти непереносимо.
«Разум мой, уродцы эти просто вымысел иль бред?»
Но чей именно бред? Как он не видел этого раньше?
Вот экран заняла фигура бриллиантового короля, переливавшегося разноцветными огнями при каждом движении и тогда расположившего к себе Глеба своей завершенностью, удивительно соединявшей легкость и полновесную значимость. Но сейчас это была лишь оболочка, за ослепительной механической улыбкой которой скрывалась такая бездна горя и ненависти, что даже экранное его присутствие угнетало и давило душу.
К счастью, камера скользнула влево, явив закованную в броню равнодушия и красоты женщину. Да, кажется, она была с ним… И Глеб с застывшим от ужаса лицом снова увидел, как он мечтательно вздыхает при виде сияющей пары, как склоняется к руке новоявленной вавилонской блудницы, одновременно ощущая в душе и слащавое чувство преклонения, испытанное на приеме, и нынешнюю гадливость. Теперь в загадочной женской улыбке он видел только презрение к мужчинам да еще память о долгих часах ублажения обрюзгших тел богатых клиентов.
Глеб судорожно сглотнул подступившую к горлу слюну. В этих официальных торжественных приемах, похожих на некий театр теней или марионеток, он всегда смутно ощущал какую-то унизительную для человеческого существа печаль. Набитое длинными синевато-красными кишками и прочим ливером тело тщательно упаковывается в изящную оболочку. Серое вещество, исторгающее ужас и тоску при мысли о смертности бренного куска мяса, скрывается за тщательно ухоженной кожей. Поминутно сверкающие в дежурных улыбках фарфоровые зубы отвлекают от мысли о постоянной необходимости набивать чрево кусками себе подобных… О, несбывшаяся фенека!
Подавляя спазм, он уже поднялся, чтобы выбежать вон, как оператор, видимо, качнулся, камера дернулась, сгустком тревожной тоски юности выпустив на экран прелестное женское лицо. Глеб невольно отвернулся, отпрянул – и вонзился взглядом в то же лицо, на миг приоткрывшееся под соскользнувшим лиловым капюшоном джеллабы. Она сидела совсем рядом, всего лишь через место от него, и это разделявшее их место было пустым. Точно так же бездонно пусто вдруг стало и внутри у Глеба. Он, словно к спасительной соломинке, скорее прильнул к экрану, но там уже торжествовало непроницаемое в своем восточном лукавстве лицо ее спутника. И Глеба вновь пронзило то же самое чувство, что и тогда, на приеме…
О, пленительный обман внешности! О, соблазнительные опасности ее мимолетных очарований, главное из которых, как ни странно, заключается прежде всего именно в этой самой тоске, мимолетно прорывающейся в глазах. Вы только посмотрели – но в мимолетном взгляде уже узнали нечто давным-давно знакомое, давным-давно щемящее собственную душу. И эта мимолетность взгляда, напомнив уже в который раз о неизбежной мимолетности всего земного и бренного, вдруг покоряет вас без остатка. Она покоряет вас одним мгновенным взглядом на вечный миг, платя самообманом собственного вознесения.
Таково явление очарования, божества.
Таким оказалось для Глеба явление Епифании.
Тогда ему казалось, что уже невозможно более обманываться этой жизнью, и время ослеплений давным-давно миновало; уже столько самых разнообразных, плохих и хороших, возлюбленных осталось позади. И он трусливо забыл, что однажды вдруг все-таки происходит что-то особенное и мимолетный взгляд незнакомой женщины выдает всю беспомощность украшений и одежд, всю беззащитность брошенной в этот мир тленной плоти.
И тогда странная жажда несбыточного начинает разрывать грудь, и неудержимо хочется прикоснуться к волшебному видению, и ты в то же время смертельно боишься каким-нибудь неловким жестом разрушить это неземное очарование. Одно неосторожное слово, один грубый жест, один насмешливый взгляд – и хрусталь видения разобьется, разлетится на тысячи мелких осколков, больно раня теснящуюся грудь. И жизнь опять будет размазана сквозь упругое лобовое стекло…
И вот теперь этот дрожащий перезвон осколков странным образом пронизывал каждое ощущение Глеба. Он широко распахнутыми глазами смотрел на экран, он видел ее и там, и здесь. Он и сам в то же время находился и там, и здесь, одновременно обнимая своим существом и происходившее, и происходящее, – и льдистые, розоватые от крови, как карамельки, осколки стекла холодили его лицо.
Как и чем закончился фильм, Глеб не помнил, ибо во всем пространстве осталась теперь только одна она. Только эта, тоже неотрывно смотревшая на него женщина, сидевшая через пустой стул. Так вот куда привез его этим призрачным утром верный «Опель»! Теплое чувство любви и вины перед всем миром охватило Глеба, и, повинуясь ему, он протянул руку к лиловой джеллабе. Но рука его наткнулась на слоистую броню воина Авадонны…
Это был взгляд, один только взгляд, взгляд из тех, что ранят мгновенно и смертельно. Это был взгляд Джульетты, взгляд, за которым, насмешливо улыбаясь, стоит рок. Отныне человек уже не принадлежит себе и действует не по своей воле – его мыслями, чувствами, поступками руководит страсть, не знающая ни меры, ни пощады. Несколько секунд они шли навстречу друг другу прямо в переполненном людьми зале, пока правила приличия и воспитание не остановили их. Но вокруг них уже возникла та огненная аура, не почувствовать которую может только совершенно толстокожий или больной человек. И женщины рядом невольно поводили оголенными плечами, словно их обжигало раскаленное дыхание страсти, а мужчины отводили глаза и пытались спрятать двусмысленные улыбки.
