Наталья Кременчук - Смерть на фуршете
— «Блоу-ап», — сказал Трешнев.
— Что? — не понял Борька. Она, впрочем, тоже не поняла.
— Есть такой фильм, — пояснил президент. — Там как раз это и происходит: фотограф снимает одно, а потом обнаруживает в кадре и другое — убийцу.
— Шел в комнату — попал в другую, — так же отрешенно произнес Трешнев.
— С вами не скучно, — улыбнулся Борька. — Что-то знакомое. А фильм я посмотрю обязательно.
У Трешнева неожиданно заиграла пахмутовская «Мелодия», всем, и Ксении в том числе, знакомая по песне в исполнении Магомаева. Академик-метр д’отель, извинившись, ответил, и его голос сразу приобрел бархатные оттенки.
Ему что-то говорили, он слушал, и его потрепанное вчерашним алкоголем лицо на глазах у всех разглаживалось.
— Конечно, знаю… Конечно, были… Вот как! Точно помнишь?.. Нет, я не сомневаюсь в твоих интеллектуальных способностях, просто дело очень серьезное… Я, кстати, сейчас беседую со следователем… Может, и ты приедешь?.. Ну, понятно… Договорились. Сразу позвони!
Своим сугубо женским чутьем Ксения поняла, что Трешнев разговаривает с Инессой.
Нажав на отбой, он посмотрел ей в душу своими зелеными глазами наглого кота и сказал как ни в чем не бывало:
— Звонила Инесса. У нее сейчас перемена, поэтому коротко…
«Убить Трешнева здесь же! Дайте ноутбук!»
— Очень важная информация. Конечно, Инесса уже слышала и про убийства, и про то, что вокруг. Но как раз про Абарбарова сейчас мне напомнила, что он учился в нашем колледже. Уже тогда начинал писать, показывал мне свои первые рассказы, а я посоветовал ему поступать в Литинститут! Ксюня, помнишь его, когда ты у нас работала?
От этого «Ксюня» Ксения окончательно онемела и вновь потянулась к винограду на трешневской тарелке.
— В лицо я-то его точно не помню… сколько времени прошло… — продолжал рассуждать Трешнев, а Борис внимал этому похмельному дискурсу. — А не помню его потому, что фамилия у него была тогда другая. Не Абарбаров, а Каценелебоген… И вот Эсса… то есть Инесса, утверждает, что я ему еще тогда посоветовал взять какой-нибудь псевдоним покороче и попроще… — Он горделиво посмотрел на присутствующих, приобщая себя к славе Абарбарова, достигшего славы знаменитой премии. — В самом деле и рассказы его как-то начинают вспоминаться… Что-то о любви и разлуке… Да… Меня тогда порадовала его наблюдательность… много живых деталей… Неужели я тебе не давал их читать? Или это было не при тебе?
— Да, это было не при мне! — опомнилась Ксения. — Абарбаров вчера и вправду был заметно расстроен. Но после того как поговорил с Ребровым, вроде бы смягчился…
— Да, Антон действительно был парень мягкий, — будто окончательно вспомнив, подтвердил Трешнев. — Вот, даже в педколледж поперся… хотя Инесса говорит, он его не окончил… забрали в армию… попал в Чечню… Но, по ее словам, в Литинституте он точно учился…
Ксении, которая наблюдала вчера, как напивается, не пьянея, Трешнев, пришло в голову, что и Абарбаров тоже мог в таком виде схлестнуться с Горчаковским в туалете и при этом невзначай прикончить его…
Но что тогда произошло с Элеонорой Кущиной?
Стала свидетельницей и была тем же Абарбаровым задушена?..
После чего он не видимо ни для кого исчез… Убил, задушил и исчез в совершенно пьяном виде.
Бред!
— Можно еще ваши фотографии с Абарбаровым? — попросил Бориса президент.
Он, словно принюхиваясь, стал всматриваться в них, затем повернул ноутбук к Караванову:
— Воля, по-моему, это Пахарь-Фермер!
Академик… как его… учреводитель тоже стал крутить фотографии…
— Да, Леша, конечно, это Пахарь-Фермер. Давненько мы его не видели.
— А мы его и не должны видеть. Он на наши фуршеты не ходит. И как раз это странно, что вдруг пришел.
Борис вопросительно смотрел на своих гостей.
— Мы с Владимиром знаем этого человека. Точнее, узнаем, — пояснил Ласов. — Это довольно известный конъюнктурщик-графоман, можно сказать, с трагической судьбой. Служил в пограничных войсках, начал перед самой перестройкой как комсомольский поэт в журнале «Молодая гвардия»… Но по причине особой бездарности даже с ними у него не сложилось. Одно время пытался уловить новые веяния, носился повсюду с поэмой «Пахарь-фермер», отчего и получил свое прозвище… Довольно навязчив…
— Это так! — подтвердила Ксения. — Более чем навязчив, попросту нахал. Он от Абарбарова не отходил, прилипал прямо. Хотя казалось, что они очень мало знакомы.
— Говорят, недавно он написал поэму к двадцатилетию КПРФ, но коммуняки его послали… — добавил Караванов. — Он и к Жириновскому подкатывался, но там дело чуть не закончилось мордобоем.
— Ну вот, — сказал Борис. — А говорите, не ходит на ваши фуршеты. Он, как видно, всюду ходит.
— Нет-нет. — Трешнев тоже стал рассматривать фотографии. — Этот товарищ действительно позиционирует себя как поэт-патриот, а почти всех остальных считает запроданцами США и Евросоюза… Хотя я, например, монархист-реформист и христианский фундаменталист… — И опять Ксении было непонятно, ёрничанье ли это или шутовское прикрытие чего-то серьезного. — Он на этой церемонии не должен был появляться. Не то чтобы там фильтры стоят и его бы не пропустили, просто потому, что он сам бы не пришел.
— По-моему, Андрюша, ты усложняешь! — возразил Ласов. — Человеку вдруг подперло выпить… или добавить… вот он и припер туда, где есть халява.
— А фамилию вы его не помните? — нетерпеливо спросил Борис.
— Кто ж ее вспомнит, — почти хором ответили члены президиума Академии фуршетов.
— Хотя, — Ласов поднял вверх палец, — я отсюда надеюсь успеть в библиотеку. Закажу там «Молодую гвардию», посмотрю его ранние публикации…
— Между прочим, — Трешнев был серьезен, — не хочу ни на кого бросать тень, но… вы же лучше меня понимаете, что все эти алиби личные. За каждым из лонглистников, подавно шортников стоит какое-то издательство. Победа Горчаковского — это поражение для этих издательств, потеря в тиражах. Финалист — не лауреат. Его можно раскручивать в короткий период между объявлениями шорт-листа и лауреата. А потом интерес у публики падает…
— Послушать вас, — сказал Борис, — так получается, что главное не хорошую книгу написать, а засветиться, попасть в какие-то таблоиды, в какие-то списки.
— Увы, — сказал Ласов, — реклама даже в советское время была отчасти двигателем торговли, а теперь это непреложная истина. Пушкин и не подозревал, каким новым смыслом наполнилось сейчас его выражение: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».
— Андрей совершенно прав, когда говорит об издательствах, которые после очередного премиального витка начинают нести убытки, — заговорил Караванов. — Хотя я, честно говоря, не очень верю, что кто-то из издателей пролетевших разозлился до того, что незамедлительно заказал счастливого лауреата. А вот в какое-то аффективное убийство вполне верю. И, главное, я не стал бы забывать о самом Игоре Горчаковском.
— Что вы имеете в виду? — насторожился Борис.
— Алиби ему, увы, не требуется, но надо обратить внимание на его, так сказать, творческий путь. Ведь Игорь не сразу стал лицом «Бестера». Раскручивать его начинало совсем другое издательство.
Мидас при «Парнасе»
И Воля рассказал историю, в которой, как оказалось, была заплетена не только творческая судьба Горчаковского, но отчасти и его собственная. Если не литературная, то редакторская.
Как множество российских издательств, «Парнас» возник в начале девяностых. Его создателем и бессменным владельцем стал Донат Авессаломович Камельковский, в советское время — директор одной из подмосковных типографий, где печатались книги могучего издательства «Советский писатель». Молодой тогда пенсионер Камельковский, не бедствовавший и при коммунистическом правлении, вдруг открыл, что его давно реализовавшийся талант извлекать максимум личного дохода при минимуме собственных издержек называется менеджер.
В течение нескольких лет, успев до дефолта, он превратил учрежденное им и поначалу хилое агентство, бравшееся за изготовление любой печатной продукции, в крупное издательство, выпускавшее справочники, собрания сочинений, серии детективов и фантастики, любовные романы и молодежные триллеры. Ему удалось оставаться в боевых порядках вплоть до кризиса 2008-го.
Вся литературная Москва знала «Парнас» Камельковского, и, кажется, не было здесь никого, кто хотя бы раз не имел с ним дело. Его улыбку добродушного крокодила из сказок Чуковского, его бережные объятия с неизменной, как бы шутливой присказкой: «Давай-ка я тебя обману!» — на всю жизнь запомнили десятки прозаиков и публицистов, литературных критиков и филологов, историков и театроведов, обозревателей и журналистов-международников, всякого рода литературных поденщиков, которых все чаще, не обращая внимания на предписания толерантности и политкорректности, зовут литературными неграми…
