Владимир Югов - Человек в круге
Таким образом, все мною услышанное лишний раз свидетельствует, что в любую минуту жена офицера Шугова может нарушить нашу советскую мораль, сделать из любого воина морально-неустойчивого человека, который меньше всего будет думать о выполнении своих уставных обязанностей.
МЕРИДИАН».Ну что ты так долго возишься? — спросил меня Железновский. — Не пора ли кончать? Все равно нигде не пристроишь, — заухмылялся, как всегда.
— А вдруг наступит время и о таких будут рассказывать? — Я говорил это уже на ходу, неся ему папочку.
— Никогда! Это ты заруби на носу! Никогда!
Майор Железновский спрятал папку опять на самое дно чемодана и, выпрямившись, поглядел на меня снисходительно:
— Ты не спросил — почему?
— Почему?
— Потому что каждый второй из вас — в таких папках. Писали! Каждый второй, учти! А на кого писали… Эти злые! Открой все папки — друг друга погрызут.
Он ошибался, Железновский. Открыли папки, и мир не рухнул, и люди оказались — не звери. Всепрощенцы, эти люди. Всегда верят, что все плохое проходит, а хорошее остается с ними. Плохое, — говорят они, — забывается. Забываются доносы, пасквили, оповещающие человечество о вреде там, тут, рядом, далеко. Все плохое, записанное в бумажках, весом в миллиарды тонн, хранится теперь в тайниках, и ничего, выходит, оно не значит для добра, заложенного самой природой в человеке.
За окном загудела машина.
— Ты не провожай! Провожать запрещено даже полковнику Шмаринову. И нигде ни звука — кто тут был и что тут было.
— Ты уже предупреждал, — сказал я спокойно. — Ты любишь предупреждать… Что сказать Лене?
— Не беспокойся. Она едет с нами.
— В качестве кого?
— В качестве… А впрочем, какое твое дело? О ней я тебе уже все сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.
— Завязал? Чтобы — ни пятнышка, ни капельки на мундир?
— Ну допустим. Я же тебе объяснил, что существует понятие карьеры. Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.
— Я обделен? Судьбой?
— Неужели ты так ничего и не понял, летописец? Вашему брату, этим срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды — всего по двадцать три. Но шесть лет — не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще медные котелки делают! Какая карьера?
— Вы только… Только генеральские сыночки! Новая элита! Вы!
— Что-то в тебе есть, милый, за что не хочется погнать по этапам! Но когда-нибудь наткнешься… Я бы тебе показал — генеральские сыночки! Да ладно! Живи!
— Доберешься еще. — Я озверел. — Не поленись тогда добраться сюда из столицы.
Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:
— Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я, законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот! Подкрасишь — неудобно перед начальством. — Он вдруг по-доброму засмеялся.
— Все-таки — о ней? В каком качестве Лена едет?
— Я тебе уже сказал. Какое твое дело?
— И какое мое дело? И какое твое дело?
— Принципиальный, зануда!
— Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим этим общим обедиком, из штаба отряда?
— Может, ее вели… Чтобы снять очередные показания… — Он по привычке оглянулся, он стал самим собой. — Ты что, всего не переварил, что случилось?
— Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!
— Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог, чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
— И тебя, конечно.
— Может меня — в большей степени, придурок.
Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал, никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне — заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво! Нал-л-ево! Часовой — есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет! Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость, жалость!
Но я сказал, о чем думал:
— Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?
Он от двери уже ответил:
— Это он уже будет решать. Без моей подсказки… Впрочем, вы братья по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? — И издевательски усмехнулся: — Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день портки стирает от страха…
Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он — карьера. Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в сравнении с ним? У него — крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один со своим трусливым редактором. И — никого более. И впереди непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И афганец-ветер. И тоска смертная — Лена уехала! Лена уехала!
— Счастливо, Игорь! — мягко, как можно мягко сказал я ему, не посадившему меня вместе с женой интенданта Соловьева. — Не поминай лихом. И не думай, что я такой дурак, чтобы болтать языком и в чем-то копаться. Это серьезно.
Он поглядел на меня долгим, изучающим взглядом и дружески помахал мне рукой.
— Слушай, — порывисто вернулся. — Не надо уверять, что завяжешь с разбором этого всего, что было. Сам же поедешь на заставу… Зачем же хитришь… Нас же, каждого из нас, не переделаешь! И не все же мы подонки. Эти ребята… Впрочем, я тебе уже говорил! Но неужели ты думаешь, что это не урок?.. И пойди к ним, оставшимся. Пойди! И передо мной не стелись. Ты другого уверяй, что не станешь копаться. Мы все — идиоты и будем копаться, хотя это очень страшно. Ты еще этого не знаешь!
Дверь хлопнула, потом, под очередное гудение машины, хлопнула калитка.
Шмаринов сразу согласился: поезжай. Он снабдил меня документом, посадил в машину, которая спешным порядком отправлялась на заставу Павликова.
— Выйди-ка на минутку, — когда уже загудел мотор, сказал он.
Я быстро выскользнул из кабины. Мы отошли от всех.
— Знаешь, зачем я согласился так быстро? — спросил Шмаринов. — Ведь семья Павликова там. Обычно в таких случаях… Да хоть подыхай!.. Да что там говорить! — Он махнул бессильно рукой. — Катей ее зовут. А малышей не помню. Ты сам уже довези ее. Тут я буду стараться…
В машине со мной ехало новое пополнение — ребята крепкие, но какие-то уж больно, для взгляда солдата, прослужившего столько лет срочной, неотесанные. Форма на них сидела неуклюже, топорщилась. На все мои вопросы, однако, они отвечали односложно, увиливая от прямых ответов. Кто-то с ними поработал по всем пунктам этого недурного для военных слова — бдительность. Они были бдительны, насторожены. И во мне даже, человеке, которого посадил в машину полковник, как они поняли, старший тут, подозревали чужака, которому ни в коем случае доверяться нельзя. Что тут произошло, они толком, пожалуй, не знали, но чувствовали: произошло немаловажное, раз их так быстро обмундировали, выдали автоматы и винтовки и спешно везут на машине куда-то далеко, в пески.
Полулунные, серповидные очертания барханов показались вдали. Мы ехали к ним с наветренной стороны. Вытянутые по ветру «рога» приблизились прямо к колесам машины, бугристые пески шли теперь и справа, и слева. Они, эти «салажаточки», притихли, перестали даже сморкаться. Были среди них русские, один с Байкала. Когда задул афганец, это перед тем, как я сел в машину, он сказал, что у них баргузин — так то ветер, а этот, мол, южный, весенний — чепуха — перетерпим; были среди них грузины, один тоже что-то сказал про влажные тропические ветры и растения… Были армяне, азербайджанцы… Они, оказывается, из школы сержантов. Не доучились. Всех подняли. И едут сменять, как в войну, своих побратимов…
На заставе был один повар Егоров и семья старшего лейтенанта Павликова. Когда остановилась машина, я спрыгнул первым и пошагал к домику, где, по моим представлениям, должны были находиться квартиры недавних тутошних офицеров.
Меня резко перенял Егоров.
— Что-то начальства большого нет, товарищ старшина? — заискивающе заблеял он козленочком. — Может, вы решите вопрос? Я ить вас видел там, средь начальства крупного!
