Леонид Сапожников - Цепь
— Как насчет почтового “Москвича”’ — спросил я, вроде бы и не реагируя на слова Михаила.
Однако мы довольно долго сидели с ним рядом в одной комнате и научились понимать друг друга с полуслова И теперь понимали, хотя и не встречались три года.
— Скоро лейтенант Гришаков должен вернуться. Я его послал.
Мы сидели молча и ждали лейтенанта Гришакова Он пришел, когда мы, кажется, уже перестали надеяться.
— Вас только за смертью посылать! — проворчал Сенюшкин. — Понял?
— Понял, — улыбнулся Гришаков. — Все узнал, товарищ майор.
— А если узнал, то говори…
— Почтовый фургон “Москвич-402” Номер КС–41–27. Водитель — Дмитрий Угаров. Он мне пожаловался, что плохо работает тормоз. Сменщик уволился в мае.
— Кто был сменщиком?
— Сейчас скажу…
Он долго мусолил свою затертую записную книжку, отыскивая нужную запись. Я машинально щелкал зажигалкой. Весело вспыхивало и гасло маленькое пламя.
— Вот, нашел… Зикен Бейсеев.
Мы с Михаилом не шелохнулись.
— Вы свободны, Гришаков, — махнул он рукой.
— Миша, кто у тебя самый шустрый в отделе? — спросил я, когда мы остались одни.
— Самый шустрый сейчас у меня в отделе — это ты, — усмехнулся Сенюшкин. — А если обычно, то младший лейтенант Филипок.
— Хорошая фамилия, — заметил я. — С такой только и шустрить. Значит, так, Михаил Кузьмич, смотрим за Зикеном и Угаровым И устанавливаем приятеля Зикена, того, из парка. Как?
— Организую, — кивнул он, — в лучшем виде.
Новые заботы не зачеркивали старых; я постоянно думал о загадочном “Симакове”. И незаметно возникла мысль: а нет ли связи между его звонками Барманкулову и Клычеву и теми молодыми людьми, которые на девятый день после смерти Клычева пошли в парк пить водку?.. Минул еще день.
10
— Мендыгуль? Здравствуйте! Кто говорит? Как вам сказать, кто говорит… Так и сказать? Говорит Шигарев, ну, тот товарищ, которому вы по поручению товарища Шарипова М.X., помогли… Вспомнили? Слава богу!.. Мендыгуль, а как был воспринят благодарной публикой Владимир Владимирович Маяковский? Здорово? Я был уверен. Знаете, Мендыгуль, я вдруг представил вас на сцене, вы, по-моему, очень хорошо на ней смотритесь… Вы одна на всей сцене, и луч прожектора сопровождает каждый ваш шаг… Так не было? Ну и зря… Послушайте, Мендыгуль, у меня к вам просьба. Мне необходимо сегодня увидеться с вами вечером. Я вам все объясню при встрече… Спасибо, Мендыгуль. Еще просьба. У вас есть подруга? Отлично! Вы не станете возражать, если мы встретимся вчетвером’ Вы, ваша подруга, мой товарищ и я… Куда пойдем? А куда вы хотите пойти? Вам все равно? Мне тоже Поэтому мы встретимся около вашей работы, скажем, в семь вечера, а на месте обсудим маршрут. Устраивает? Договорились. До свидания, Мендыгуль.
— Ну ты и бабник! — восхищенно воскликнул Сенюшкин, когда я положил трубку. — Я всегда говорил, что ты бабник. Почему до сих пор на тебя ни одного дела по ’“аморалке” не было, удивляюсь!..
— И сам удивляюсь, — поддакнул я. — Никаких новостей?
— Есть новости! — сказал Михаил. — Угарова нужно вычеркнуть В ночь с четвертого на пятое он был дома.
— Ясно. Что с Зикеном и его дружком?
— Второго еще не установили. Зикен — трезвый. Сегодня и вчера весь день дома. И к нему никто не приходил.
— Удалось выяснить, ночевал ли Зикен в ту ночь дома?
— Мать не знает, потому что всю неделю работала в ночь.
— Где она работает?
— На элеваторе. В охране. Ну, а братья Зикена спали.
— Ладно, посмотрим, как дальше пойдет. Парня этого надо искать, приятеля Зикена…
— Найдем, куда он денется!
— А ты, Михаил Кузьмич, наверное, ждешь не дождешься, когда я умотаю от вас?
— Еще бы!..
…В ресторане “Весна” играл оркестр. Последний раз я был в ресторане лет пять назад.
К нашему столику небрежным, раскачивающимся шагом подошла дебелая женщина и многозначительно постучала карандашом по блокнотику. Я весело сказал ей:
— Все на ваш вкус!.. — И посмотрел на Мендыгуль и ее подругу: — Не возражаете, девушки?
Мендыгуль пожала плечиками, а ее подруга — остроглазая девушка пет двадцати, кажется, ее звали Нина или Лина, убей меня бог, не помню, почему-то хихикнула, чем повергла в страшное смущение Колю Турина. Надо сказать, Коля чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Он постоянно поглядывал на дверь, словно боялся, что она сейчас откроется и s зал войдет его молодая жена Лида. Бедный Коля Турин! Я втянул его в это дело, даже не просветив, в чем же должна заключаться его роль. А его роль заключалась в том, что ее просто не было. Мне хотелось поговорить с Мендыгуль Оразбаевой, и я счел, что в компании это будет удобнее сделать, нежели тет-а-тет.
Официантка — воплощение радушия — ставила на стол бутылки, блюда, салатницы. А я машинально прикидывал, во что мне все это обойдется: официантка обнаружила хороший, а главное, дорогой вкус.
Через пятнадцать минут уже улыбалась не только Нина-Лина — она, похоже, начала улыбаться еще со вчерашнего дня, — но и Мендыгуль. И мне было приятно, что она улыбается.
Оркестр играл танго, старое, как чучело медведя, застывшее у входа в зал.
Мы танцевали с Мендыгуль, и я тоже ощущал себя таким же старым, как это танго и пыльное чучело.
— Я хочу сказать тост! — возвестил Коля Турин.
Ба, что делается с милым Колей Туриным!.. Он раскраснелся, глаза сверкают, галстук чуть-чуть съехал в сторону, и Нина-Лина нежно поправляет его. Господи, мне только не хватало письма в партийную организацию управления: “…Ваш капитан Шигарев в служебной командировке спаивал моего молодого мужа, неопытного в жизни человека, сводил его с женщинами и тем самым разрушил нашу молодую, дружную советскую семью…” Нина-Лина смотрит на Колю Турина повлажневшими и плывущими глазами.
— Да, Колечка, — лепечет она, — скажи тост. Ой, мне здесь так нравится!..
Это прекрасно, что Нине-Лине здесь нравится. А мне совсем не нравится. Мне больше понравилось бы очутиться сейчас в своей четырнадцатиметровой комнате в общей трехкомнатной квартире, в которой живут еще две чудесные старушки, зашторить окна, включить проигрыватель и впустить в комнату звуки музыки Вивальди. И чтобы рядом со мной сидела тоненькая черноволосая девушка по имени Мендыгуль.
— Я хочу сказать тост, — настаивает упорный Коля Турин. — Могу я сказать тост или не могу?
— А это мы сейчас узнаем, — улыбается Мендыгуль.
— Я хочу сказать, что… Ну вот, вы меня сбили с мысли.
— Ей надо было занять стойку самбиста, — замечаю я.
— Кому? — не понимает Коля Турин.
— Вашей мысли, Коля, — отвечаю я.
Он краснеет, а Мендыгуль вдруг хмурится. Видимо, ей не понравился мой сарказм.
— Что с вами, Мендыгуль? — шепчу я.
— Ничего. — Она нервно поводит плечами.
Она опускает голову. Я приглашаю ее снова танцевать, и девушка неохотно поднимается. Мы с трудом протискиваемся на площадку. Оркестр играет на совесть. Музыканты уже мокрые, но не сдаются. Идет жаркий бой, и неизвестно, кто в нем победит — музыканты или танцующие пары. Оркестр играет вальс. С одинаковым успехом можно было играть и мазурку. В зале так тесно, что все равно каждому отведены лишь его “законные” квадратные сантиметры. Для топтания на одном месте. Меня вполне устраивает это топтание.
— По телефону вы сказали, — вдруг поднимает на меня глаза Мендыгуль, — что вы мне что-то объясните?
Она хочет серьезного разговора. Увы, я тоже его хочу
— Мендыгуль, расскажите мне о Зикене Бейсееве!
— Послушайте, а ведь вы меня из-за него и пригласили!
— А если и так?
— Скажите, кто вы?
— Вы счастливый человек, Мендыгуль. Когда вам исполнится, скажем, сорок, вы сначала постараетесь собрать сведения о человеке, а потом уж придете к нему на свидание. А в двадцать лет вы идете на свидание, а уж потом интересуетесь этим человеком.
— Это мой недостаток?
— К сожалению, быстро проходящий, Мендыгуль. Я работник уголовного розыска.
Музыка продолжается. И танцы тоже. Для всех, кроме нас.
Мендыгуль стоит на моей ноге и испуганно смотрит мне в глаза
— Надеюсь, вам удобно стоять? — улыбаюсь я.
Она уже пришла в себя, и мы снова топчемся на отведенных нам квадратных сантиметрах.
— Что вы хотите узнать от меня о Зикене?
— Он вам нравится?
— А вы его видели?
— Нет. А что?
— Ничего… Я не выйду замуж за хулигана.
— Он предлагал вам выйти за него замуж?
— Сколько раз!..
— Вы вместе с Зикеном учились в школе?
— Да.
— Кто у вас преподавал историю?
— Святослав Павлович Клычев.
— Это тот Клычев, который погиб?
— Да. Какой ужас — сгорел в собственном доме!..
— Вы любили своего преподавателя?
— Конечно! Он так рассказывал!.. Девчонки даже плакали…
