Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова
Невольно возникли сравнения этого с Петром Первым или Екатериной Второй, не за бесплатно обнимающими перед объективами туристов на фоне Казанского собора или Исаакия. Нафталин хронически пыльных театральных костюмов так и шибает в нос. И любой памятник, благородный в своем разрушении настоящим страданием, всегда подчеркивает искусственность актеров. Но этот совершенно не походил на артистов, он был пугающе настоящим.
Найти бы на нем фальшивое клеймо, отклеивающийся ус, на худой конец – современную испоганенную гламуром пуговицу!
Ни-че-го.
Привет нам всем от прошлых столетий.
Этот ловко подхватил мой чемодан, который Андрей как раз достал из багажника, чуть наклонил голову и приятным бархатным голосом изрек:
– Сударыня, рад вас приветствовать в замке князей Щербатовых. Соблаговолите последовать за мной, я покажу приготовленную для вас комнату. Девушку, которая будет у вас в услужении, Татьяной Комаровой кличут.
Сударыня – ну надо же!
Привычная ирония тянет на какое-нибудь ехидное замечание.
Но у этого такая речь, такой вид! Мысли судорожно переформатируются, моя голова вдруг наполняется опилками странных словечек вроде «книксен», «корсет», «муфта», «фижмы». Мы еще не успеваем войти в замок, как я начинаю различать легкий стук, и долю секунды не понимаю, что это за звук. Потом раздается конское ржание, копыта цокают все громче и громче – и тройка лошадей, темных, лоснящихся протаскивает мимо нас чуть поскрипывающую золоченую карету. Вижу кучера в плаще несовременного покроя. Остановив лошадей, возница бросается к дверце, за ней мелькает розовый шелк безрассудно длинного женского платья.
Поймав мой изумленный взгляд, Андрей подмигнул:
– Я же говорил, провал во времени. У этого места такая атмосфера странная. Ну и костюмы, конечно, и весь этот старинный антураж только усиливают впечатление. Путешествие по прошлому, правда? Я думаю, бизнес Михаила обещает быть успешным.
Бизнес.
Мой огромный чемодан на колесиках. «Витара», припаркованная неподалеку.
Я отчаянно цепляюсь за эти соломинки современности. Но сознание все равно не удерживается в реальности, я почти физически ощущаю, как оно словно соскальзывает в воронку прошлого.
Комната, куда меня проводил этот, обставлена под старину: тяжелый потемневший комод, кровать с высокой металлической спинкой, выглядящие жестковатыми то ли стулья, то ли кресла с резными золотыми ножками. Вид кувшина, таза для умывания и висящего над ним хрусткого льняного полотенца с вышивкой повергает меня в ужас. Споткнувшись о чемодан, я начинаю метаться по комнате, и к огромному облегчению нахожу ванную комнату, оборудованную обычной сантехникой. Позже обнаруживаю и телевизор с плоским экраном – он спрятан в углублении вроде сейфа, прикрываемом практически неразличимой на фоне стены панелью.
– Ты кто такой будешь? А?!
– Гиви.
– Какой Гиви?! Какой... В общем, какой Гиви?! Да кто тебя только на работу взял?..
Голоса за окном мужские. Заинтригованная, прячусь за тяжелую темно-красную бархатную портьеру и осторожно выглядываю вниз.
Ба, Михаил Панин собственной персоной!
Наверное, смешно было бы увидеть олигарха в парике и золоченом пиджачке по колено! Но – никакого маскарада. На нем мягкий темно-коричневый кашемировый свитер и голубые джинсы. Издали Панин мог бы казаться Аполлоном: каштановые довольно длинные кудри мягкими волнами обрамляют лицо с выразительными карими глазами. Тонкий нос с едва заметной горбинкой, нежная линия губ... Но не бывает небритых Апполонов. А Панин хорошо так зарос, прямо как бомж, привезенный на вскрытие.
Его собеседник, темноволосый парень кавказской внешности, упер руки в боки. Потом, явно совладав с собой, смиренно потупился.
– Какой Гиви?! – громкий голос Панина звучал скорее насмешливо, чем агрессивно. – Дорогой, ты меня пойми, я не националист. Я тебя уважаю! Но ты войди в мое положение. Этот проект – реконструкция русской истории. Мы восстановили костюмы, закупили кареты, возились с лошадьми. С персоналом даже проводились занятия по стилистике и этикету. Для чего?! Чтобы бальным танцам гостей учил вот такой как ты, Гиви?! Это невозможно, точно так же, как не может условный русский светловолосый Иван учить плясать лезгинку у тебя в ауле. Мы хотим знакомить наших гостей со старинной русской историей. Русской! Не дагестанской, не аварской или откуда ты там!
Панин явно собирается продолжать свой обличительный спич, но парень перебивает отчаянным воплем:
– Да русский я! Честно! Русский, из Сочи приехал, в Питере хореографическое училище окончил! Гиви – прозвище мое такое, из-за сломанного шнобеля дали. А танцы старинные люблю безумно, и кадриль, и мазурку, и котильон. Хотите, в блондина покрашусь?! Только не увольняйте!
Михаил расхохотался и замахал руками:
– Нет, нет, только не это! Не смей, противный!
– Мазурка... Нет, ну где я еще смогу этим заниматься?! А какой танец красивый, смотрите, вот это па гала, только мужское движение...
Легче перышка парень оторвался от земли, и... полетел. Тонкий, пластичный, его ноги, казалось, парили в воздухе.
Панин восхищенно развел руками, а потом зааплодировал.
– Здравствуйте, может, к обеду желаете переодеться? – вдруг раздался над ухом тонкий голосок.
Отвернувшись от окна, я увидела высокую миловидную девушку в длинном глухом темно-синем платье и белом передничке. Похоже, про нее и говорил этот – «в услужении». Надо же, занятия по стилистике...
– Татьяна?
Она кивнула и машинально нагнулась к едва заметной складочке на атласном покрывале.
– В гардеробной комнате есть большой выбор платьев. Многие дамы переодеваются и к обеду, и к ужину. А еще можно сделать прическу или подобрать парик.
– Это обязательно?
Мне почему-то казалось, что если я надену паричок, то окончательно сойду с ума. Не все сразу! Но, к счастью, Таня покачала головой:
– Специальная одежда обязательна только на маскарадах, а так все по желанию. В наш ресторан можно проходить в любой одежде.
– Отлично! Тогда пока никаких переодеваний, и... Тань, вы слышите этот странный звук? Как будто бы в стене кто-то стучит?
Девушка помолчала пару секунд, а потом пожала худенькими плечиками:
– Ничего не слышу. А вообще, знаете...
– Еще нет. Но вы же мне сейчас расскажете!
Зря я ее перебила.
Растерянная пауза, узнать бы, от каких мыслей нахмурились ее тонкие брови.
Подумав, горничная отбросила с плеча тяжелую русую косу, и, глядя мимо меня, пробормотала:
– А, ладно, ничего, глупости.
– Таня? Но вы же хотели что-то сказать!
– Обед через полчаса. Извините, мне пора! Если что-то понадобится – она указала на едва различимый звонок под золоченой оправой зеркала, – звоните, не стесняйтесь!
Девушка исчезла так же неслышно, как и появилась.
Мне показалось, или она побледнела?
А странный стук тем временем прекратился...
ГЛАВА 3
1834 – 1835 годы, Санкт-Петербург, из дневника Екатерины Сушковой
Ноябрь
Я всегда любила его. Теперь это совершеннейшим образом сделалось ясно и понятно.
Я любила его.
Люблю теперь.
Он говорит: в его сердце тоже есть любовь. Какое же счастье, что за все четыре года нашей разлуки Мишель не охладел ко мне!
Подумать только! Долгих четыре года! Был в студенческой курточке, а теперь уже даже не юнкер, офицер, щеголяет в новеньком, с иголочки, мундире, с офицерскими же эполетами! Строго говоря, это добрый знак – что не видела я его в солдатской шинели, грубая, громоздкая, при малом росте его, должно быть, она совершенно не шла моему милому.
Итак, Мишель меня помнил и теперь мечтает всю нашу дальнейшую жизнь провести вместе. О, если бы случилось так, что умерли бы его чувства – я никогда не была бы счастлива. Конечно, не была бы. Ни Лопухин, ни Хвостов никогда не дали бы, просто не смогли бы дать мне ни волнений, ни томлений, ни летящей сверкающей радости...
Мишель, мальчик мой милый!
Он ничуть не похорошел за то время, что мы не виделись. Та же лишенная стати, дурно сложенная фигура, некрасивое лицо, редкие волосы. И голова его (приходится признать справедливость Сашенькиного замечания) слишком велика для небольшого коренастого тела. Но в нем – я разрешила себе признать это – с младых лет имелось в избытке то, что не может затмить даже совершеннейшая красота. И что оправдывает всякое ее отсутствие.
В нем всегда были невероятные страсть и сила. Узнав их, полюбив их, нельзя не смотреть на других мужчин с некоторым презрением. Не потому, что Мишель лучше, нет. Просто ни в чьей другой природе нет такого кипучего омута, такого соблазнительного и обольстительного зла...
Я помню, как он – юный шестнадцатилетний мальчик – впервые поцеловал мне руку. Его губы еще не коснулись запястья, только дыхание затеплилось на коже – в глазах моих сделалось темно, голова закружилась. Я предвкушала, как он станет целовать руку мою, и радовалась тому, что это происходит, и мне хотелось, чтобы все это длилось вечно.
