Войтек Стеклач - Как убить золотого соловья
Но пани Махачкова не отреагировала, и главный редактор отправился к стойке сам.
– Ты же знаешь, – сказал Томаш, – какой это идиот. Чего ты с ним связался?
– Пошел ты…
– Идиот, – повторил Том, – и перед этим идиотом тебе не надо… тебе нет нужды, – поправился Том, – выставлять свои комплексы. Ты свое дело знаешь и играешь в высшей лиге – так откуда комплексы?
– Ты это о скрипке? – спросил я.
– Черта с два, – возмутился Том, – я говорю о твоих текстах!
– Ах, вот ты о чем!
– Именно, – сказал Том, – ну подумай, зачем тебе позволять доить себя?
– Ну да, наверное, ты прав. Может, из-за Зузаны… Сентиментальным стал…
– Пилат… – ухмыльнулся Гертнер, – послушай, да ведь он ничтожество!
– Пилат?
– Примитив, – сказал Том, – и если ребята думают, что он заменит Зузану…
– Похоже на то, – сказал я, – бьюсь об заклад, что так они и думают. Бонди-то уж наверняка, – улыбнулся я Добешу, который делал вид, что не слушает, но слушал. И чертовски внимательно.
– Да что такое Пилат в этой большой игре? Обычная шпана!
Богунка лениво перегнулась через стол, – как и Добеш, она все слышала, – и ее руки, которые чертили в воздухе какие-то замысловатые фигуры, вдруг сомкнулись перед глазами Тома:
– А ты кто такой?
. – Я? – удивился Томаш.
– Вы, пан Гертнер.
Ее супруг, главный редактор Славик, все еще вел переговоры с пани Махачковой. Барменша как раз соизволила им заняться, когда Богунка острыми когтями вцепилась Тому в шевелюру.
– Разумеется вы, пан Гертнер. Кто ты такой? – ледяным голосом повторила Богунка. В ее тоне не было ни капли легкомысленного кокетства, только трезвая, холодная ярость, о причине которой мне оставалось лишь догадываться.
– Я? – совершенно оторопел Том.
А догадаться мне позволяла замеченная под столом возня. Так что я мог ничему не удивляться.
– Ты…
– Ну, вот нам уже и несут… – воскликнул внимательно слушавший их диалог Добеш. Это предостережение оказалось весьма кстати. Если не для Тома, который лишь испуганно оглядывался, то, несомненно, для Богунки. Второпях она еще успела послать Славику улыбку. Лучезарная улыбка всепрощающему мужу. Спасибо, милый!
– Ты…
За долю секунды до этого Богунка отдернула руки от лица Тома, и пани Махачкова смогла спокойно поставить перед нами новые стаканы.
– На сон грядущий, – сказал Славик.
– Будем здоровы, – поднял свой стакан Добеш.
Конечно, я был на стороне этих двоих. Добеша и Славика. Нормальные люди.
– Что я? – сказал Том.
– Ты… – прыснула со смеху Богунка.
– Ну?!
Хотя мы, нормальные, составляли большинство, нам не оставалось ничего иного, как наблюдать за этими двоими.
– Ты суслик!
Богунка захлебывалась от смеха. Славик встряхнул ее:
– Хватит, Бодя!
Он повернулся к Томашу.
– Это нервы, Том, извини, ты ведь ее знаешь.
– Он суслик, – заходилась от смеха Богунка, пытаясь сбросить руку Славика. – Смешной суслик!
Томаш держал в руке рюмку, он снова побледнел – наверное, ему и впрямь было плохо.
– Пардон! – Он как во сне поднялся из-за стола, нашел в себе еще силы поклониться Богунке и поспешил в туалет.
– Ступайте за ним, – заботливо сказал Славик и обнял жену за плечи. – Он переутомился. Мы все переутомились. У нас в редакции страшная запарка.
13
У Геды всегда был вкус. Мы сидели в углу комнаты в удобных мешкообразных креслах, и между нами стоял низкий круглый столик с углублением посередине, частично заполненным бутылками «Отца Нормана», кубинского «Рондо» и фиолетового «Болса». Я представил себе, как этим последним Геда врачует сердца своих отчаявшихся читательниц. Свет полз в наш угол из другого конца комнаты. Его источником была змеевидная белая трубка. На столе стояла еще пепельница с рекламой пива «Туборг», хрустальная двухъярусная сигаретница и две чашечки кофе.
– Ужасно! – У Геды было серьезное, сочувствующее лицо; газовый камин, как настоящий, создавал уют.
– Думаю, я здорово влип.
– Но если ты не виноват…
Я пожал плечами:
– Факты я тебе изложил.
Она задумчиво курила. На ней были широкие черные бархатные брюки, розовая шелковая блузка со свободными рукавами и шарф – одним его концом она играла, а другой прикрывал глубокий вырез.
– Что будем делать? – спросила она деловито.
Я невольно улыбнулся. Вот ведь какой хороший товарищ моя бывшая жена! Итак, что же мы будем делать?
– Не знаю.
– А ты думаешь, Бонди…
Уже отдохнувший, я пытался описать Геде случившееся как можно вразумительней.
– Завтра я этому капитану позвоню.
– Нет.
– Почему?
– Бонди мог быть у нее вчера вечером, но мог и не быть. Ты думаешь, они это не выяснят?
– Не знаю.
– Лучше подожди. А самоубийство исключено?
Я кивнул. Все, что я рассказал Геде, я рассказал как нельзя точнее, но о некоторых подробностях все же умолчал. Например, о том, что на черенке ножа были вырезаны наши с Зузаной инициалы.
– Может, это сделал какой-нибудь сумасшедший?
– Как это? – спросил я недоверчиво.
– Ну, какой-нибудь отвергнутый поклонник.
– Глупости. Единственным отвергнутым поклонником там был я.
– Да, вы ведь, кажется, решили расстаться?
Она спрашивала, хотя отлично знала, что это так. И что она внесла в это немалый вклад.
– Но я не имела в виду никого из знакомых, – сказала Геда, – наоборот, кого-то совершенно неизвестного. Какого-нибудь увальня из медвежьего угла, который вырезал все ее фото, пялился на нее по телевизору, а жена у него сбежала с цыганом – вот он и помчался в Прагу предложить Черной руку и сердце.
– Ну да, а в сумке вез ей гуся, – перебил я Геду, – но так как Зузанка не хотела и слышать ни о замужестве, ни о гусе, этот увалень схватил нож для бумаги и убил ее… Так ты себе представляешь? – прибавил я иронически.
– Я размышляю, – сказала Геда. – Знаешь, сколько у известных людей безвестных поклонников?
– Не знаю, – отрезал я, – но считаю, что безвестные поклонники не ходят к своим кумирам с тем, чтобы убить их, а потом аккуратно стереть отпечатки пальцев и все такое…
– Во что была Зузана одета? – неожиданно спросила Геда.
– Одета?
– Когда ты ее нашел.
– В черную блузку и джинсы, расшитые сердечками и бабочками.
– А днем, когда заезжала к тебе в Труддом?
– Тогда на ней было платье, – вспомнил я. – Такое длинное, концертное. Для телевидения.
– А что она обычно носила дома?
Я не понимал, куда клонит Геда.
– Послушай, – сказала моя бывшая жена, – вот в чем, к примеру, ты пришел к ней?
Теперь я просто ничего не понимал.
– В обычном костюме. Синем в полоску.
– А сейчас на тебе свитер и старые джинсы, – критически оглядела меня Геда, – и, насколько я тебя знаю, так ты чаще всего и ходишь.
– Ну и что?
Разговор о моем скудном гардеробе и неумении одеваться, как подобает элегантному мужчине, казался мне бессмысленным.
– Почему ты надел тогда синий костюм?
– В смысле выходной?
– Да.
– Но мы же договорились торжественно отметить расставание, – произнес я невесело.
– Ага, – сказала Геда, – так что маловероятно, чтобы Зузана намеревалась составить тебе компанию в том, что на ней было: в джинсах с бабочками.
До меня начинало доходить. Геда с удовольствием убеждала себя, что она в свои тридцать, на мой взгляд, вполне еще юных лет – зрелая, опытная женщина, и одной из многих черт, которые она не переносила в Зузане, было чрезмерное внимание потенциального Золотого Соловья не только к своей внешности, но и к тряпкам. В течение одного концерта Зузанка могла, не колеблясь, хоть четырежды сменить наряд, и благодаря портнихам у нее не было проблемы свободного времени.
Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:
– Попроси подождать.
Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад – джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад – хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.
