Джон Макдональд - Утопленница
— Вы вели себя вполне прилично. Не просили никаких советов. Заходите как-нибудь на неделе, постучите в заднюю дверь. В это время у меня перерыв под знаком “Час Дэниэлс”. Желаю поражения вашей миссии и всего хорошего лично вам, парень.
— Спасибо, доктор. Не хочется никого раздражать. Есть такие городки, где люди не выносят никаких расспросов.
— Здесь проблем не будет, Станиэл. Тут — как вы сказали бы — разнородная компания. Кроме нескольких старинных семейств у озера Ларра, Двух-трех фамилий в городе и пары-другой денежных мешков, владеющих землей, все остальные переселенцы. Здесь все быстро растет, быстро меняется. Не в лучшую сторону. Население округа за десять лет увеличилось вдвое. Границы его раздвигаются. По-моему, того города, каким он был когда-то, больше нет. Просто торговый центр с домами вокруг.
Барбара Лоример безмолвно последовала за Станиэлом, когда заехав, как обещал, повел ее к своему небольшому практичному седану. В вечерних лучах солнца было заметно, что глаза девушки отекли, веки покраснели, губы припухли.
— Удалось вам поспать? — спросил он, выезжая из города.
— Немного... Я... не представляла, что так внезапно разревусь. Надеялась, слезы появятся позже. Но когда вы ушли, я подумала... забывшись, как расскажу обо всем этом Луэлл. Так много нужно было ей сказать, и тут сразу поняла, по-настоящему осознала, что больше никогда ничего не смогу ей сказать, никогда. Эта страшная неотвратимость смерти встала передо мной впервые. А сейчас опять все кажется нереальным. Пока то страшное чувство отступило, но, конечно, вернется снова.
— Так бывает. Вас устраивает Окала?
— Все равно. Пол, вы теряли кого-нибудь, такого же близкого?
— Я уже привык.
— То есть?
— Простите, это звучит глупо. Мои родители живы, в штате Мичиган. Я потерял старшего брата. Он был для меня идеалом. Я ничего не умел делать, но хотел научиться всему только ради его похвалы. А когда выучился, его уже не стало. Но если мне что-то удается, я про себя говорю: “Как это тебе, Джо?” И сразу вспоминаю утрату. Джо был одним из самых физически сильных людей, каких я знал. Когда был маленьким, я мечтал стать таким же. Еще и теперь вроде бы жду его одобрения... И жены я лишился — не таким же образом, но так же окончательно. И теперь испытываю странное чувство. Если бы Дженни умерла, у меня было бы то же ощущение бесповоротной неотвратимости, о котором вы сказали. Но она жива, переехала в Техас. Уверен, больше мы с ней никогда не увидимся. Но она существует, и во сне я ее вижу по-прежнему, а проснувшись, понимаю, что увидеть ее — самое последнее, чего мне захочется.
— Вы это рассказываете, чтобы помочь мне?
— Или самому себе.
— Простите, мне не следовало вас прерывать. Расскажите еще о Дженни.
— Обычная история. В семье ей внушили, что она единственная и неповторимая. Ее учили всему, чему вообще можно учить ребенка: танцы, музыка, живопись и так далее. И ее семейство не могло представить, что такое сокровище достанется простому полицейскому. Если бы мы жили в первобытном обществе, то ее предназначили бы вожаку племени. Но Дженни, казалось, думала иначе. И если у нас появились бы дети, наверно, она была занята по горло заботами. Или нашла бы интересную работу. Вероятно, наша жизнь не доставляла ей удовлетворения. Когда она решила уехать, я ее не упрекал. Что поделаешь? Она страдала от скуки, раздражалась, грустила. Теперь у нее большой дом, развлечения, детишки и даже какое-то ранчо с ангорскими козами. Ее всегда любили.
— Она вас не любила.
— Это единственное, чему ее не научили. Говорила, что любит, верила в это. А теперь любит техасца. Не знаю. Может, если человек слишком доверчив, он никого не может любить по-настоящему.
— Ну, мне это не грозит, — сухо рассмеялась Барбара. Обогнав медленно тащившуюся машину, он с любопытством посмотрел на нее. Когда увидел ее впервые, девушка показалась недотрогой, обидчивой, хмурой. Однако сейчас подумалось, что морщинки у рта и глаз свидетельствуют о решительности и настойчивости. Солнце почти село, и она щурилась под его последними лучами, вздернув подбородок, спокойно сложив руки на коленях. Блестящие каштановые волосы с выгоревшими светлыми прядками, серо-зеленые глаза, высокий лоб, удлиненный овал лица. Сказала, что Луэлл была красивее, и, судя по фотографии, так оно и было. Но Барбару отличала своеобразная прелесть, не такая броская. Плавные линии рук и ног, ощущение покоя, исходившее от нее, когда она просто сидела, производили впечатление лени, расслабленности, но если она что-то делала, движения были ловкими и решительными. При первой беседе с ней он подумал: холодная, рассудительная, лишенная чувственности. Но сейчас, сидя наедине с ней в машине, начинал замечать мелкие подробности, на которые не обращаешь внимания при первой мимолетной встрече; отметил округлость колен, изящные запястья, маленькое ушко. За ужином ее настроение заметно поднялось, и Пол решил пересказать разговор с доктором Нилом, поймав себя на том, что старается ее рассмешить. Однако Барбара сразу посерьезнела, когда он перечислил, что, по мнению доктора, могло тревожить Луэлл в последние недели.
— Сходится с ее письмом, — сказала она. — Сэм Кимбер доверил ей какую-то тайну, а кто-то обманом из нее вытянул. А может, ее встревожила сама тайна, то есть Кимбер объяснил ее по-своему, а Луэлл поняла, что дела обстоят совсем иначе... Все перепутано, правда?
— Нужно поговорить со многими людьми.
— А как выяснить, что за тайна?
— Может, попробуем определить, что не было тайной. Как в кроссворде. Если есть две-три буквы, поиск ограничивается.
— Пол, ее убили, — сказала она изменившимся голосом. — Приехала сюда, а они ее убили.
Хлынули слезы, и она спрятала лицо в ладонях. Затем поспешила в туалет. Вернувшись минут через десять, проскользнула в кабинку на свое место напротив него, обронив:
— Простите.
— Ничего.
— Вы не можете дать мне поручение на завтра? Я буду чувствовать себя лучше, если появятся обязанности.
— Что-нибудь подберем.
— Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно.
— Подберем. Я ведь тоже далеко не продвинулся. Вечером, уже в постели, он стал читать письма Луэлл к сестре. Одно оказалось особенно длинным.
“Барб, когда я так пишу о Сэме, я словно хочу прояснить вещи и для себя. По твоему последнему письму заметно, что ты многое читаешь между строк, и пора поговорить откровенно. Странно, я не решилась бы, если не знала — прости, сестренка, — о твоих отношениях с Роджером. И ты нашла мужество порвать с ним. У вас не было будущего, может, и у нас нет тоже, но я настолько жадно живу настоящим, что не задумываюсь о завтрашнем дне. По-моему, у вас с Роджером был такой же период. Каждый воображает, что его ослепление неповторимо, но, наверно, в определенном отношении у всех бывает одинаково. Только никто в этом не признается. Я очень стараюсь не слишком ехидничать. Ужасно хочется писать слова с большой буквы и еще подчеркивать. А иногда, как школьнице, — приписать: ха-ха! Но напишу с большой буквы только два слова: наверно, я Грешная Женщина. Бесстыдная. Легче все объяснить одиночеством, ранимостью. Но решительно никто не сможет ответить, почему это был и остается именно Сэм.
Я уже писала тебе о нем: возраст и другое. Но внешность не обрисовала. Рост — почти два метра. Продолговатое, очень бледное, отнюдь не аристократическое лицо, а глаза светлые, почти бесцветные. Жесткие темные волосы. Длиннющий дылда, весь из костей и мускулов, жилистый, и в то же время есть в нем нечто свое, индивидуальное. Даже в том, как двигается, ходит и одевается, садится на стул, встает. Кажется резким и сильным, но я никогда в жизни ни при ком не чувствовала себя такой обласканной, защищенной.
Не старался мне понравиться, Барб. Не тот характер. Держался со мной мило, в компании с ним было хорошо. И, по-моему, никто... ни я, ни он даже не помышляли о чем-нибудь большем. И вот его так издергали какие-то налоговые неприятности, что он вдруг позвонил мне по междугороднему. Голос был усталый, подавленный, отчаявшийся — попросил, чтобы я приехала к нему. Представляешь? Абсурд какой-то. Я положила трубку. Что он о себе воображает? Какая наглость! И все двенадцать часов, пока укладывала вещи, пока ехала в аэропорт, чтобы успеть на рейс в Джэксонвилл, твердила себе: это немыслимо. Ведь я не давала никакого повода. С чего он решил, что стоит ему свистнуть, и я примчусь?
Понимаешь, я просто страшно перепугалась. Сэм был как могучий зверь, излучал такую жесткую силу, что я себя чувствовала загипнотизированной, словно кролик перед удавом. Но он оказался таким нежным! И вовсе не самоуверенным. А оба мы были счастливыми и робкими, словно молодожены в медовый месяц, и это было самое неожиданное. Правда, сейчас я уже вряд ли припомню подробности, сестричка. Столько было всего! Если у меня и шевелились сомнения, расстаться ли с Келси, то теперь они развеялись по ветру. Не хочется быть вульгарной, но Келси занимался любовью так, словно сражался за место в олимпийской команде. А я была вроде послушного спортивного снаряда, покорно выполняя его желания и капризы, и мне часто казалось: если потом я похвалю его и поаплодирую, он вскочит и станет раскланиваться. А когда я изображала экстаз недостаточно бурно, Келси воспринимал это как оскорбление своих способностей. А вот Сэм заботится обо мне. Никогда не думала, что мужские ласки могут заставить громко смеяться просто от счастья. Такие рассказы вызывали у меня и раздражение, и любопытство, и одновременно мрачную уверенность в том, что чувственность мне неведома. Но Сэм разбудил во мне настоящую ненасытность. Снова и снова мне нужно испытывать это чудо. Такая стала бесстыжая — достаточно Сэму только посмотреть, и у меня подгибаются колени, охватывает истома. По-моему, я никогда и не знала себя. Впрочем, не уверена, я ли та женщина, в которую меня превратил Сэм. Может, просто момент подвернулся, поветрие. Но все равно это сладостная болезнь. Ничего мне не нужно, только чувствовать рядом его жилистое, костлявое тело, теплые руки, слышать нежные слова любви. До сих пор я и не жила в полную силу. Когда ты рассказывала о вас с Роджером, мне лишь казалось, что я тебя понимаю. Но в затаенном уголке своей пуританской душонки испытывала ужас перед тем, что моя маленькая сестричка придает такое значение чувственности, и даже считала, что ты, пожалуй, слеплена из теста погрубее. И сейчас, Барб, я понимаю, что ты хотела мне сказать, понимаю, чего тебе стоило так резко все оборвать. Если мне вдруг сказали бы: никогда больше не увидишь Сэма, я рвала бы на себе волосы, валялась в пыли и, усевшись на дороге, выла бы, как собака.
