Дарья Истомина - Леди-бомж
Это, конечно, Панкратыч утешал сам себя. Поскольку мамочка выдала ему не внука, а меня. Вселял в меня, значит, гордость за то, что я не мужик. Но, кажется, не столько в меня, сколько в себя. Принуждал смириться с неизбежным.
В девчонках я мало что понимала в его излияниях. Но уже тогда с луной у меня были сложные отношения. Полной лунатичкой я не была, но несколько раз Гаша и Панкратыч отлавливали меня во время полнолуний, когда я, не просыпаясь, бродила по дому и саду с открытыми, но ничего не видящими глазами.
Дед боялся, что это у меня от одной из прабабок, той самой персоны из Речи Посполитой, которая, по его утверждению, была одной из ведущих ведьм львовского разлива и летала на свиданки со своими шляхтичами исключительно на метле. Что для католички было не очень прилично.
Панкратыч, конечно, хохмил, но за содержимое моей черепушки молочно-восковой спелости тревожился всерьез и даже таскал меня к психиатру. Тот успокоил его, сказав, что это — возрастное и пройдет. Это прошло, конечно, но не совсем. Бродить во сне я перестала, но полная луна каждый раз приводила меня в смятение. В такие ночи я почти не спала, к горлу поднимался горячий ком, по всему телу перебегали острые жалящие пульсики, соски твердели, как каменные, неясный жар стекал к низу живота, и летом я обычно спускалась к Волге и плавала до изнеможения, а зимами носилась по ночным улицам, не в силах усидеть в моей спаленке. То есть, чтобы избавиться от этой дикой тоски и непонятной тревоги, я должна была обязательно двигаться.
Вот и в ту ночь меня все-таки вынесло из моего убежища на волю В общем, бояться мне было вроде бы некого. Байдарочники отплыли еще при закате, от них оставались только угли костровые. Они тут жарили шашлык, и запах подгорелой баранины еще щекотал ноздри, да в темноте тускло светились красным непрогоревшие угольки.
Я побрела вдоль берега протоки по тропе, натоптанной грибниками и туристами у окраины леса. Луна светила сквозь пелену смутно, но достаточно, чтобы я не заблудилась. От черной воды несло теплом, и когда тропа сошла к песчаному мыску, я скинула халат и плюхнулась в воду. Темный воздух, тени под деревьями смыкались с темной водой, а я словно висела в невесомости, и казалось, что подо мной бездонные глубины. Плавала я долго. И неясная тревога и тоска словно смывались сами по себе.
Я почти успокоилась, но, как оказалось, совершенно напрасно. Первое, что я услышала, когда побрела назад, к поляне, была неясная радиомузыка. Что-то арабское, заунывное, как молитва, кто-то выводил рулады нежным голосом кастрата, и этот голос был диким и нелепым в ночи.
Я плюхнулась на карачки, чувствуя, как куда-то в район пяток покатилось сердце. Пробралась через кустарники и поняла, от чего над поляной такое мутноватое сияние: носом к церквухе стояла какая-то иномарка, приплюснутая, с мощными широкими колесами, полированно-алого цвета. Свет ее громадных, как у стрекозы, фасетчатых фар шел низом, упираясь в цоколь церквухи, и в нем плясала налетевшая мошкара.
Я в тачках не очень разбираюсь, но даже до меня дошло, что экипаж из крутых, с наворотами, очень дорогой и, судя по тому, что я сумела издали разглядеть за распахнутой дверцей, двухместный. Кузов был заляпан жидкой грязью, видно, автомобиль пригнали сюда по старой гати и бездорожью. Внутри свет включен не был, только разноцветно светились точки огоньков на панели. В общем, в машине никого не было.
Забраться сюда, в полную глушь, да еще ночью мог только или полный псих, или — что было вероятнее — какая-нибудь парочка, использовавшая нашу тихую «трахплощадку» в тех же целях.
Я обомлела — если эти типы выбрали для своих секс-упражнений церквуху и залезли внутрь, они разглядят и остатки харчей и выпивки, и мой пакет с документами и кое-каким барахлишком. В общем, поймут, что в этой берлоге на этом топчане кто-то уже устроился.
Я, стараясь не дышать, дала кругаля и вышла к задам церкви.
Заднее окно было так же прикрыто, внутри тихо и темно — и я немного успокоилась. Присела на корточки, нашарила в халате сигареты и, закурив, стала ждать, пытаясь, насторожив уши, уловить хотя бы какие-то голоса. Не могут же пришельцы трахаться до бесконечности, вот-вот я услышу смешки, хлопнет дверца, заурчит мотор и, они смоются, оставив меня в покое.
Но что-то тут было не так. Время тянулось бесконечно и липко, как патока, а ничего не происходило. Только настройка в автомобильном приемнике сбилась, и то и дело возникал треск помех и неясные обрывки уже новой заунывной песни. Будто муэдзин вопил с минарета.
Ноги затекли, и я решилась — обошла церковь и приблизилась к тачке. Но уже с другой стороны. И тут я увидела ее.
Женщина сидела прямо на траве, вытянув сухие длинные ноги и привалившись спиной к переднему колесу. Голову она свесила на грудь, и я видела только прическу, перьеподобную, с разноцветными прядками, копированную, похожую на меховую шапочку, аккуратно надетую на голову. Черная юбка сбилась выше острых коленок, одна из туфелек свалилась с ноги, и поначалу мне показалось, что она просто вдребезги, до полной отключки, напилась. На траве лежала раскрытая сумка из красной кожи, и в тон сумке поверх белой кофточки был надет такой же красный болероподобный жилетик.
Мокрое на мокром не очень-то разглядишь, видно, она пролила на грудь жилетика выпивку — тем более что бутылка, почти порожняя, из-под водки, валялась у ее свесившейся руки, в автомобильной красной же перчатке «без пальцев». На руке синим отсвечивало кольцо с крупным сапфиром.
Плохо ей, что ли?
Ну, не бросать же такую знатную и прибарахленную даму в отключке. Все-таки женщина…
— Перекушали, мадам? — Я присела на корточки и потрогала ее осторожно за плечо. Я его еле-еле коснулась, но она вдруг, как кукла, качнулась раз-другой и сползла еще ниже, отвалив нелепо голову вбок.
И тут я увидела ее лицо — широко распахнутые, черные, как агаты, глаза без зрачков были словно залиты чернотой, это были сплошные зрачки, без белого. Они отблескивали, словно их покрывала ледяная стеклоподобная корочка. Острое, красивое, какое-то резное лицо с запавшими щеками было не просто белым, а меловым. Из закушенного рта на подбородок стекала струйка пенистой слюны. Нервные ноздри были в белой пудре. И только тут до меня дошло, что она не дышит.
В общем-то, не совсем и дошло. Потому что я, как заведенная, еще успела тронуть ладонью ее жилетик, испачкав руку, разглядела пробоину в жилетике, напротив сердца, откинула полу, и на меня пахнуло сладковатым парным запахом уже начинающей чернеть крови, которая густо залила ее блузку под грудью и блестела темными брызгами на траве.
Я могла понять, в чем дело, и раньше, но фары слепили меня, пока я не присела.
В тот миг я не думала, что влипла. Просто перепугалась до помрачения рассудка, отползла от нее и закричала в тоске, завыла на эту идиотскую серую луну, которая все еще ползла невозмутимо в лилово-мутных небесах.
Я тряслась и вопила, почему-то надеясь, что кто-нибудь придет и поможет. Но не пришел никто.
Я не помню, когда поняла, что орать бессмысленно, и как нашарила ее недопитую бутылку, тоже помню плохо. Но выглотала все, что осталось, как воду. Водяра помогла — во всяком случае, до меня дошло, что просто так уносить ноги — глупо. Надо хотя бы понять, что тут случилось, а главное, замести все и всяческие следы пребывания на этой поляне и в церкви. Потому что нынче на любого даже из нормальных сограждан при небольших усилиях можно навесить что угодно. И в очередной раз доказывать законникам, что я не верблюдица, — на такое меня уже не хватит.
Я собралась с силенками, подползла к ней и постаралась на этот раз более или менее подробно рассмотреть, что это за бедолага.
Сухощавая, чуть ниже, кажется, меня, какая-то ломкая, словно из одних углов, но плотная в бедрах и груди. Даже в меловой белизне угадывался прекрасный, почти летний, загар, хотя местное население еще ходило в белокожести. Где-то уже успела ухватить солнца. На первый взгляд лет тридцать пять, но могла быть и гораздо старше — потому что за хорошо вылепленным изящным ушком с такой же, как и кольцо, сапфировой подвеской были еле заметны тонкие шрамчики подтяжки, и кожа на горле предательски дрябловата.
Однако было понятно, что это не просто тщательно ухоженная, но дорогая женщина. И не только по цацочкам или машине — прическа явно салонная, сработанная персонально, под ее тип, каким-то мощным визажистом, цвет помады на узких губах, тоны маникюра и педикюра — все изысканно, со вкусом. И тонкий запах каких-то совершенно неизвестных мне духов явственно и мощно забивал запах водки и крови.
Господи, чего ее сюда занесло?! Или все-таки их? И она была не одна? На миг мне показалось, что из ночи, из глубины леса на меня кто-то смотрит, и я, вздрогнув, погасила зажигалку.
Но потом решила, что мне это просто кажется. Вообще-то где-то когда-то я читала, что ни одна из женщин, решившихся свести счеты с жизненкой, не стреляет сама себе в голову. Куда угодно, только так, чтобы не попортить лицо. Потому что даже после всего каждая женщина хочет выглядеть красивой. Во всяком случае, не обезображенной. Если это она сама себя — значит, где-то должен валяться пистолет, револьвер, в общем, нечто огнестрельное. Может быть, под нею?
