Хансйорг Шнайдер - Смерть докторши
— Шустрые ребята! Не ожидал я от них такой прыти, — сказал Хункелер. — Когда это опубликовали?
— Сегодня утром. На вокзале купил, в киоске. «Свободный базелец, вставай на борьбу!» — открытый призыв к насилию. А это запрещено.
— Да брось ты, они ж на ладан дышат.
— Если бы! За этим стоят неонацисты, бритоголовые. А знаешь, кто выписывает эту оголтелую газетенку?
— Нет.
— Армин Меркле.
— Кто это?
— Ну, тот старикан, который курит «Бриссаго». я с ним разговаривал в понедельник утром на лавочке возле интерната для престарелых.
— Откуда тебе известно, что этот Меркле выписывает «Швайцер кройц»?
— Так я спросил, какие газеты он читает.
— Слушай, — сказал Хункелер, — раз он так прямо сообщил, то он точно не неонацист.
Комиссар встал, прошел мимо разочарованного Халлера в коридор и на улицу, сел в машину. Утро выдалось еще жарче, чем накануне, и он решил впредь никогда не покупать машину без кондиционера.
Нотариус Гербер, маленький, кругленький человечек, быстроглазый, в роговых очках, сидел за офисным столом — белоснежная пластиковая крышка, металлические ножки — и внимательно штудировал прокурорское ходатайство.
— Вообще-то задача нотариуса — охранять граждан от любопытства государственных органов.
— Знаю, — сказал Хункелер, — но ведь речь идет об убийстве.
Гербер положил бумагу на стол.
— Ладно. В руки я вам завещание не дам, ознакомлю устно. Вчера перечитал, когда узнал о смерти доктора Эрни.
— Спасибо.
— Завещание составлено без малого три года назад. В целом состояние покойной, то есть доктора Кристы Эрни, весьма велико — свыше пяти миллионов франков. Насколько мне известно, все вложено в облигации. Из них миллион франков получит фонд развития «Terre des Hommes Suisse»[7]. Пятьсот тысяч — лаборантка Рут Цбинден, еще пятьсот — доктор Кнехт и столько же — Ханс Грабер, художник. Остальное отойдет ее внебрачному сыну Иову Хеллеру.
— Вот оно, значит, как. Очень вам благодарен. — Сидя в большом кожаном кресле, Хункелер вдруг почувствовал себя жалким пигмеем, ничтожным клерком. — Но почему Рут Цбинден?
— По всей видимости, она была доверенным лицом госпожи Эрни.
— А Ханс Грабер? Кто это?
— Известный в нашем городе художник старшего поколения. Один из ведущих неореалистов.
— Ну конечно! Тот, что с капустными кочанами, да?
Хункелеру вспомнился коренастый бородатый художник, который лет этак тридцать — сорок назад покрывал громадные холсты изображениями капустных кочанов. Смотрелось неплохо.
— Но ведь он тогда смылся в ГДР. Я не ошибаюсь?
Гербер поморщился, — похоже, слово «смылся» неприятно его задело.
— Верно, в шестьдесят девятом мой клиент Ханс Грабер эмигрировал в ГДР, а именно в Лейпциг. В родной город он вернулся только в девяносто третьем.
— С вашего позволения, еще один вопрос, — сказал Хункелер. — В каких отношениях Ханс Грабер состоял с госпожой Эрни?
— По-моему, у них была связь, и не один десяток лет. Есть еще вопросы?
— Да. В последнее время с этим завещанием ничего такого не происходило? Может, госпожа Эрни хотела что-то изменить?
— Нет, завещание осталось в силе. Хотя — заметьте, об этом я говорю, только чтобы помочь в раскрытии столь ужасного убийства, — на днях доктор Эрни сделала попытку изменить завещание.
— Вот как?
— Да. Она позвонила, и мы назначили встречу на вторник, одиннадцатое июля, чтобы зафиксировать изменения.
— Какие именно?
— По-видимому, она узнала, что ее внебрачный сын Иов Хеллер, который, как вам наверняка известно, в прошлом был связан с наркотиками, опять занялся дилерством. И она хотела отписать ему значительно меньшую долю состояния.
— В чью пользу?
— В пользу Ханса Грабера.
— Где живет этот Ханс Грабер?
— Его адрес значится в телефонной книге.
— Кто-нибудь знает о задуманном изменении?
— Кроме меня, никто. Конечно, если она сама не сказана кому-нибудь.
Хункелер поехал на Миттлере-штрассе, припарковал машину, достал из ящика почту. Поднялся на четвертый этаж, вошел в квартиру. Жалюзи были закрыты, но в комнатах все равно царила удушающая жара. Он вышел на балкон, посмотрел на тополь во дворе — листья словно отлиты из чистого серебра, ни шелеста, ни шороха.
В кухне он, не разворачивая, бросил три газеты, доставленные после выходных, в мусорное ведро и отправил туда же добрый десяток конвертов с рекламой. Остался только один конверт, надписанный крупными корявыми буквами. Отправлен из Базеля, с Бургфельдерштрассе. Комиссар вскрыл его, прочитал:
Комиссар Хункелер, жирная жопа, мы тебе подвесим за яйцы.
Он вышел в коридор, стал спиной к зеркалу, глянул через правое плечо. Вроде все нормально. Пожилой мужчина в рубашке и брюках, лицо самое заурядное, разве что нос малость крупноват. Живот толстый, это верно. От пива. Но в таком ракурсе его не видно. А зад очень даже ничего, ни грамма жира. Хедвиг однажды сказала, что зад у него, как у негра. И он даже возгордился.
С какой же стати это идиотское письмо? Кто хочет его запугать? И зачем?
Он швырнул записку вместе с конвертом в мусорное ведро, спустился вниз и прошел в «Летний уголок».
Эди уныло сидел за столом завсегдатаев, на котором стоял пустой стакан в разводах шипучего порошка и лежала «Базлер цайтунг», раскрытая на странице местных новостей. Там виднелось три фотографии: главный прокурор на пресс-конференции, разбитое окно врачебного кабинета, доктор Эрни. Рядом валялась «Бульварцайтунг», где всю первую полосу занимал снимок разделочного ножа средних размеров, с подписью: «Орудие убийства?»
Хункелер заказал эспрессо и просмотрел, что еще напечатано в обеих газетах по этому поводу. Просмотрел быстро и умело, все точно замечая. Ничего особенного там не было, если не считать обычных инсинуаций «Бульварцайтунг» против полиции и политики в области наркотиков.
Стало быть, кроме ножа, цюрихские ловкачи ничего больше не накопали. Откуда они это взяли? Может, от мадам Швааб? Но она никак не могла знать про нож. Или в комиссариате есть утечка? Да нет, вряд ли.
— У меня мидии остались со вчерашнего вечера, — сказал Эди. — День рождения тут праздновали. Если сейчас не съедим, испортятся.
— Нет, спасибо. С утра мидии как-то не идут.
Эди разочарованно встал и ушел на кухню. Весил он сто сорок килограммов — слишком много ел.
Хункелер вытащил из кармана мобильник и набрал номер «Бульварцайтунг». Попросил главного редактора.
— Комиссар уголовной полиции Хункелер, из Базеля, — представился он. — Я бы хоте знать, откуда у вас информация, что орудием убийства был разделочный нож.
— Нам уже звонил прокурор Сутер, — отозвался главный редактор, — четверть часа назад. Я сказал ему, что точно не знаю.
— Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.
— Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.
Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.
— Этакий удар прямо в сердце, — сказал он, — через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца — мужчина. Притом чертовски обозленный.
— Вполне с тобой согласен.
— А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.
Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.
— Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? — Эди взял газету и прочитал вслух: — «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»
— Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.
— Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.
— Это верно. — Хункелер расплатился за кофе.
Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.
В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера — на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу — потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.
На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.
— Что вам угодно? — с подозрением спросил он.
Хункелер представился.
— Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?
