Вера Коркина - Сукин сын
Авилов припомнил недавнюю историю, когда у метро торговцы отошли от горы арбузов, и через десять минут от нее не осталось следа. Все, выходившие из метро, прихватили, кто сколько смог унести.
Настроение у него уже было гнусное, хотя еще не вечер. До вечера далеко, но все равно жизнь гадость и прах. Людишки какие-то пакостные. Намеки эти, что Наталья в больнице. Что тут поделаешь, если руки связаны. Да, гражданин начальник, слушаюсь, гражданин начальник. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Это, может, когда-то были, а теперь ни воли, ни покоя. Ничего нет, одна суета. Он пнул по пустой пивной банке.
Дойдя до больницы, он спохватился, что ничего не купил Наташе. Принялся извиняться, но она держала его за руку и смотрела. «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…» Похожа на белую пластиковую куклу, очки на тумбочке, в глазах застыли обиженные слезы. Второй раз из-за него страдает женщина, подумал он, припомнив официантку Катю, а второй не проживешь, как первый. Второй проще. Он отвернулся, стараясь не встречаться с ней взглядами.
— Кто тебя, не видела?
— Он ходит неслышно. Совсем неслышно, — прошептала она.
За окном качнулась ветка, прилетела пичуга, спела короткую, быструю песенку и пропала, ветка осталась сиротливо качаться. Надоевшее чувство больницы, запахи, белизна и, как всегда, хорошенькие девушки, очкастые заведующие отделениями и пожилые добродушные уборщицы. Знакомо. За больничной оградой — зелень, чуть продернутая желтизной, птицы и цветение жизни, а здесь тихо, стерильно, режимно. Даже в гостинице лучше.
— Это он?
— Наверное. Возьми снимок и сходи к Павлу Егоровичу. Он кого-то хотел показать, но не решился при Тамаре. Он двигает пальцами на левой руке.
— Хорошо. Тебе нужно что-нибудь?
— Нет. Сходи к Павлу Егоровичу, а потом вернись ко мне. Он в этом же отделении. А фото в гостинице, в ящике стола. Ты как?
— Нормально. В гостинице, за изразцами, оказался сверчок. Вовсю поющий. Заливается.
— Хорошая примета. Значит, скоро тебе повезет. Ты сходи.
— А что это такое, для чего?
— Я не могу долго объяснять, голова… Считай, что это работа, ты мне поможешь, если найдешь фотографию.
Присмирев от перевязанного Натальиного вида, он отправился исполнять поручение и бесплодно перевернул вверх дном номер. Пачка фотографий была на месте, но групповой снимок отсутствовал. Он начал искать пленку — ее точно собака языком слизнула. Авилов спустился к администратору. Пожилая женщина подремывала возле таблички. Да, заходила полная брюнетка. И еще люди. Поднимался ли кто-нибудь наверх, она не видела. Дубликаты ключей у уборщицы, она уже ушла. Авилов в некоторой растерянности отправился к Нине, думая по дороге, что он-таки втянулся в расследование, а не надо бы этого.
Нина что-то помешивала деревянной ложкой в тазу на плите и на Авилова не глядела.
— Что это у тебя?
— Крыжовенное варенье.
Она откинула кольцо волос со лба и, глядя в книгу, прочла: «Рецепт девятнадцатого века. Очищенный от семечек, сполосканный, зеленый, неспелый крыжовник, собранный между 10 и 15 июня, сложить в муравленый горшок, перекладывая рядами вишневыми листьями и немного щавелем и шпинатом. Залить крепкою водкою, закрыть крышкою, обмазать оную тестом, вставить на несколько часов в печь, столь жаркую, как она бывает после вынутая из нее хлеба. На другой день…»
— Однако что-то происходит. Я запутался и потерял след, — сообщил он, усевшись на лавку. Но Нина оставила его реплику без внимания.
— «…на другой день вынуть крыжовник, всыпать в холодную воду со льдом прямо из погреба, через час перемешать и один раз в ней вскипятить, потом второй раз, потом третий, потом положить ягоды опять в холодную воду со льдом…»
— Ты о чем, не пойму я… Наташу едва не убили. Ударили по голове.
Нина вдруг бросила книгу с ложкой и принялась ходить по комнате, задевая подолом вещи, останавливалась, цепляясь за стулья.
— Пытаешься уйти, отгородиться — настигает. Не в дверь, так в окно заберется!
Нина гневно хлопнула створкой окна, и раздался сдавленный крик. Они выглянули, но человек уже скрылся за углом дома, мелькнул край одежды. Разволновавшись, она позвонила следователю. Он обещал заглянуть в обеденный перерыв и попросил не затаптывать следы.
— Какая-то муть. Наташу ударили по затылку, она в больнице. Накануне она бегала от дурной бабы и думает, что та ее преследовала из-за фотографии. Этот снимок она принесла Егорычу, но тот при Тамаре даже не пикнул, хотя кого-то хотел показать. А теперь Наташа в больнице, а фотографию сперли. Надо искать, черти бы всех их взяли и зажарили. Плохо, что Наташа сунулась…
Нина слушала молча, только подрагивали ресницы.
— Думаешь, зачем ей это? — спросила она.
— Не знаю. Как-то резко занялась пропажей. Я ее вообще плохо понимаю. Не знаю, что у ней на уме, но горшок варит. Это точно.
— Я с ней разговаривала. Ну, когда ты смотался, оставил нас, — Нина усмехнулась, — мне показалось… Может, я ошибаюсь, но только она тебя… как сказать-то?
— Скажи просто. — Авилов угрюмо напрягся.
— Не выпустит. И вроде даже не любит, а все равно. Это бывает такое упрямство. Когда поперек. Сил у девчонки много, и гордость задета.
— Да ладно. На черта ей уголовник. Деньги она сама умеет выкручивать. Прихотей не имеет. В общем, не пойму я ее, но вижу, что куда-то все силы бросила. На что, неизвестно, не скажет.
— Ну-ну, — Нина сжала губы и отвернулась, взявшись за ложку. Снова принялась за книгу: «Потом откинуть на решето, а когда ягода стечет — разложить ее на скатерть льняную…»
Авилова эти ягоды окончательно доконали.
— Это, как я понимаю, любимое варенье Пушкина? — он нахмурился. — Очередной мармелад из крыжовника?
— Ты прав, голубчик, ты у нас безошибочный, — весело согласилась Нина.
— Ты хоть слышала, что я говорил, или с головой в варенье?
— Слышала. Только это неинтересно. Пустое это.
— Почему пустое? — озадачился он.
— Маленькое, — Нина прищурилась, сдвинула пальцы и показала ему щель в сантиметр.
— А, ну да. Я забыл. У тебя другие масштабы. Ты по мелочи не суетишься. Хвороба это. Голова хворая. Дурь в общем.
Авилов уже взбесился не на шутку. Ну не хочет женщина ничего знать! Хочет быть зомби.
— Ну конечно, что ж еще, — улыбнулась Нина. — Я знаешь, что расстроенная? Что крыжовник-то переспел. И собран не в июне. Да и муравленый горшок негде взять. Значит, не получится, как тогда. А по-другому я не хочу.
— Э-э, это значит намеки такие? — вдруг понял Авилов.
— Ага. Намеки. Ты человек издалека, пришлый. Тебе объяснять надо. Вы со своим приехали сюда, а здесь совсем другая жизнь. То, что вы тут головы себе порасшибаете, так это и гадать не надо было. Смотри, голубчик, она тебя втянет, не выпутаешься.
Авилов задумался. Какая-то правда была в Нининых словах. Конечно, каждый живет в своем мирке, и когда сталкиваются разнозаряженные элементы, что-то неминуемо происходит. Но почему такие последствия? Нина намекает на разные весовые категории. Что гости заповедника мелковаты, чтобы играть здесь в свои маленькие корыстные игры. Что Каменный гость, или там Медный всадник, или дух места накажет и в угол поставит.
Он, усмехнувшись своим мыслям, угрюмо попрощался с Ниной, так и не решив, что делать с пропавшим снимком, и вышел, в воротах столкнувшись с Шишкиным.
— К нам прибыл ревизор, — сообщил Михал Михалыч. — Федеральный представитель. Изъявил желание побеседовать с тремя из свидетелей. Вы попали в список.
— А кто еще?
— Спивак и Наталья Науменко. Повестка уже у вас.
Поискав под окнами, Шишкин остался удовлетворен — след кроссовок сорок пятого размера хорошо отпечатался — и принялся за составление бумаги, к чему относился с усердием. Заполнив очередной протокол, выпил чашку чаю и поинтересовался, можно ли задать личный вопрос хозяйке, а именно: много ли у нее денег на банковском счете.
— Мало.
— Насколько мало?
— Совсем мало, несколько тысяч. Хватит дотянуть до зимы.
— А новый муж уже найден?
— Конечно.
— Только что вышел? — Нина усмехнулась:
— Зачем же… Он живет в Санкт-Петербурге, ему шестьдесят лет, вдовец, химик, академик. Старые люди больше всех нуждаются в заботе, а родственники этого обеспечить иногда не могут. Он человек состоятельный, много публикуется за рубежом, дети на ногах. Я не проститутка, а бэбиситтер, старикам подгузники меняю, это честные деньги, и нет морального износа. В театре нужно ложиться под режиссера, мало кому везет, что режиссер — муж, остальные изловчаются, кто как может. Слухи о женолюбии артистической среды преувеличены, большая часть к сорока импотенты. Изнашиваются: запои, нервная работа и прочее. Пейте родниковую воду. Она чистая. А та жизнь нечистая. У меня нет большого таланта, чтобы ради него пускаться во все тяжкие.
