Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение
— Очень просто. — Гесс, сам того не замечая, повторил машинальный жест Можайского: склонил голову к плечу, словно так ему думалось лучше. — Мы знаем, что Молжанинов должен был выехать в Италию. Мы знаем, что его должен был сопровождать Талобелов. Мы даже знаем, что оба они обзавелись билетами — их, говоря точнее, мы, полиция, и снабдили билетами! Знаем мы и то, что оба они сели в вагон и не выходили из него, пока поезд не тронулся. Но дальше — всё. И то, что вы рассказываете мне о письме и о личности того, кто это письмо вам передал, заставляет меня усомниться в справедливости наших знаний. Если только…
Гесс замолчал.
— Если только? — переспросил Владимир Львович.
— Если только, — кивнул Гесс, — это всё не какие-то маневры. В конце концов…
Гесс снова замолчал, не став развивать ту мысль, которая, очевидно, скрывалась за этим его «в конце концов».
— А скажите-ка вот что… — заговорил он несколько мгновений спустя, вполне уже, вероятно, свою мысль обдумав. — Когда точно Талобелов принес вам записку?
Владимир Львович назвал день.
— Гм…
— Что? Не складывается?
— Да, — был вынужден признать Гесс, — не складывается. В этот день Молжанинов с Талобеловым уже должны были находиться здесь. По крайней мере, в Италии.
— Но, может, Сёма и находился, тогда как этот ваш… Талобелов — нет? — предположил Владимир Львович. — Да и точно ли записку мне передал именно он? Мало ли какие совпадения бывают?
— Не верю я в совпадения на ухабах! — проворчал Гесс. — В обычной жизни — да, но в таком деле…
Опять повисла тишина, нарушаемая только звуками жизни Флориана. На этот раз Гесс и Владимир Львович молчали дольше и, так сказать, упорнее, погруженный каждый в свои собственные размышления и — это было видно по лицу отставного генерала — воспоминания.
— Ну, хорошо, — Гесс заговорил первым. — Давайте посмотри на это ваше письмо. Оно при вас?
— Да, конечно, — сразу же отозвался Владимир Львович и полез в карман. — Держите!
Гесс принял бумагу — добротную, но без всяких вензелей и прочих подобных украшательств — и развернул ее.
— Можно?
— Читайте, читайте: что уж теперь!
Гесс прочитал:
Володенька, дорогой, обстоятельства сложились так, что мне нужна твоя помощь. Ты — стратег, храбрец, воин, а я — ты знаешь — хоть и не трус, но солдатом не был никогда.
Дело, сразу скажу, отчаянное, смертельное, с риском таким, какого мы не видали и под картечью. Даже тогда, сидя на барабане и рисуя, я имел менее шансов получить пулю в лоб, нежели сейчас. Вот потому-то мне и нужен человек, на которого я не просто могу положиться, прикрывая себе спину, а доверять которому могу безоговорочно.
Ты, разумеется, вправе отказаться: все-таки если что-то и связывает нас, то это — дела минувшие и молодые, а ныне мы оба отяжелели, погрязли в быту, обжились, и та романтика, которая была нам свойственна когда-то, теперь уже не кажется настолько привлекательной.
Да и нет никакой романтики в том, о чем я тебя прошу. Наоборот: сплошные грязь и ужас.
И все же… все же, Володя, я очень на тебя полагаюсь! У меня, поверишь, нет в целом мире никого, к кому еще я мог бы обратиться!
Не могу написать всего в этом письме: кто знает, в чьи руки оно попадет? Поэтому, если ты согласишься, всё расскажу при личной встрече. А встреча эта — в Венеции! Когда тебе передадут этот призыв о помощи, я уже буду находиться на месте. Если можешь — приезжай: жду!
К письму прилагаю деньги: достаточно для всех расходов. Остановись в каком-нибудь отеле неподалеку от площади святого Марка: так будет и лучше, и ближе. В отель — я узнаю о твоем прибытии из газет — тебе доставят еще одну записку: с адресом и временем, когда мы встретимся.
Твой — С.М.
— Интересно… — растягивая слоги, выговорил Гесс, возвращая письмо Владимиру Львовичу. — Точно ли это — почерк Молжанинова?
— Никаких сомнений!
— Гм… а почему — «из газет»?
Владимир Львович пожал плечами:
— Не знаю.
— Но о вашем прибытии сообщили?
— Да.
Владимир Львович махнул рукой. Антонио мгновенно образовался рядом со столиком.
— Газету! Ту, что с хроникой… вчерашнюю!
Антонио тут же исчез, чтобы появиться ровно через полминуты — с аккуратно сложенной газетой в руке:
— Прего, синьоре!
Владимир Львович принял газету, развернул, нашел нужное и, указывая на заметку пальцем, протянул газету Гессу:
Синьор Анутин, генерал-майор российской армии, прибыл сегодня утром в Венецию для знакомства с достопримечательностями и продолжительного отдыха. Как сообщает наш источник, высокопоставленный русский путешественник пробудет в городе, по меньшей мере, до конца месяца, после чего проследует на юг Королевства[31] или на Капри, где — по неподтвержденным сведениям — у синьора Анутина имеется собственная дача.
— Дачи у меня, конечно же, никакой нет! Откуда они это взяли, ума не приложу!
— Куда интереснее, кто этот самый источник? — Гесс вернул газету Владимиру Львовичу, а тот немедленно от нее избавился, отдав Антонио. — И с вами связались? В отеле? Как и говорилось в письме от Молжанинова?
— Да. Но не совсем так, как я почему-то думал.
— Поясните!
Владимир Львович достал из внутреннего кармана ту самую записочку, которую он уже показывал Гессу — при встрече у церкви, когда пути обоих — преследователя и преследуемого — пересеклись.
— Видите? Это — всё, что я получил!
Гесс снова взялся за ту записку:
— San Marco, campo San Gallo, teatro San Gallo, — прочитал он. — И всё?
— Всё.
— Чертовщина какая-то!
— Но почерк по-прежнему Сёмы!
— Но почему на итальянском?
— Может, чтобы адрес не перепутать?
— Возможно…
Гесс начал вертеть клочок бумажки и так, и этак, даже понюхал его, но ничего нового не обнаружил. И вдруг, возвращая его Владимиру Львовичу, он случайно пронес пальцы прямо над пламенем романтично зажженной свечи.
Владимир Львович вскрикнул:
— Невероятно!
Гесс побледнел, отдернул руку с бумажкой от пламени и всмотрелся в проявившиеся знаки…
— Что это? — не веря своим глазам, спросил он больше самого себя, нежели Владимира Львовича.
Ответил, однако, именно Владимир Львович, причем ответил со смехом:
— Лимонный сок! Ну, Сёма, ну припомнил!
— Что припомнил? — Гесс по-прежнему был ошарашен и не верил уже не только своим глазам, но и ушам.
Владимир Львович засмеялся пуще прежнего:
— От полковника мы так скрывались! Дело-то молодое, барышни… а так — вроде бы самое обычное и в меру скучное письмо из дому: поди догадайся, что в нем бесенята попрятались и на полночь к свиданию зовут! Эх…
Послезавтра по адресу! В десять от полудня. С.М.
— Но к чему такие сложности?!
— Значит, есть причины!
— Но постойте! — Гесс нахмурился. — Послезавтра — это завтра!
— Поучается так!
— В десять вечера… В театре Сан Галло… не в отеле…
— Не в отеле? — переспросил Владимир Львович.
— Не обращайте внимания! — Гесс отмахнулся от вопроса. — Мне нужно срочно связаться с Можайским! Я…
Гесс вскочил из-за столика, но дальше случилось нечто, что оледенило его и приковало к месту.
От входа в зал послышался вскрик.
Вадим Арнольдович повернул голову.
— Вы!
— Вы!
На Вадима Арнольдовича смотрел явно не ожидавший его увидеть Талобелов. Нижняя челюсть старика слегка отвалилась от верхней, за тонкими губами желтели нездоровые зубы.
А далее Талобелов круто повернулся и выбежал вон.
Вадим Арнольдович так и остался стоять подле столика — растерянный и ничего не понимающий.
18.
Когда поезд, на котором уехали Можайский и Гесс, скрылся за поворотом путей, Любимов и Сушкин вышли с вокзала и сели в дожидавшуюся их коляску. Ни тот, повторим, ни другой даже не подозревали, что вовсе не «нашему князю» и его помощнику уже в ближайшее время предстояло ухнуть в пучину странных и даже пугающих приключений. Мы говорим «приключений», но речь должна идти о событиях, то есть о том, что сваливается на головы независимо от желания носителей этих самых голов.
Было довольно морозно, хотя в столицу пришла очередная волна оттепелей. Возможно, поручик и репортер ощущали что-то навроде озноба: проводы были сердечными, но тяжелыми, похмельными, как если бы и те, кого провожали, и те, кто провожал, перебрали с чувствами и теперь расплачивались за это собственным дурным самочувствием.
Оба — поручик и репортер — ежились в своих пальто, хлопали руками в перчатках, то и дело поправляли шарфы… и если Сушкину шарф еще вполне служил по назначению, то шарф Любимова — дорогой, неуставной — больше украшал своего владельца, нежели давал ему тепло.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)